Ну а уже на партсобрании Захаров свой главный козырь и выложил – аморальное поведение товарища заместителя с секретаршей. И свидетели имеются. Он лично видел, своими глазами. Так что никаких выговоров, даже строгих, только увольнение. И по статье, чтобы впредь знал, как себя вести. Думал наперед, и неповадно было. И чтобы другие боялись.

– Бабуль, а ты когда узнала? – спросила Вика. Они уже ехали на такси домой. Вика почти не дышала.

– Тогда и узнала. На партсобрании. Как посмотрела на Ларису и на Петра в тот момент, так сразу все и поняла. Что Захаров правду говорит. Историю с документами он, конечно, подстроил, подставил Петра, а вот Ларису никто не подставлял. У них все по-настоящему было. Она черная сидела. И не за себя боялась, а за Петра. На себя ей наплевать было. Она же себя виноватой считала. Что из-за нее его уволили.

– Ты после этого Захарову губу разбила?

– Да. После этого. За подлость. И мало разбила. Надо было тогда ему голову проломить. Если бы знала, что он потом сделает… Сволочь.

– А потом что было?

– А потом мы уехали.

– И ты простила дедушку?

– Нет, не простила. Мы после этого толком и не жили вместе. Я не могла.

– Почему?

– Потому что твой дед оказался таким же, как Захаров. Предателем. Он уехал, оставив Ларису в положении. Я не знала об этом. Он знал…

– А про чувства дедушки, про его любовь ты откуда узнала? От Ларисы?

– Мне Петр все рассказал. Откровенно. Он хотел, чтобы я его поняла, чтобы пожалела. Мы же с ним не только мужем и женой были, но и друзьями. Вот он мне как другу и рассказывал, душу изливал, как ему тяжело, как больно, как он страдает. Я ни о чем не спрашивала, и подробности мне были не нужны. Но он рассказывал, не жалел меня. И про ямочки, и про то, что я жесткая слишком, и что он о такой женщине, как Лариса, мечтал.

– Тебе было больно?

– Ну а как ты думаешь? Конечно, больно. Он ведь считал, что я сильная, умная, мудрая и что я все пойму и ему помогу. Ему даже в голову не приходило, что я тоже могу страдать, плакать, переживать. Я ведь его любила. Как умела, как это понимала, но любила. Правда, плакать я не могла, не имела на это права. У меня ребенок на руках. Не могла же я ее пугать. Не было у меня возможности быть женщиной. Не могла ни тарелку разбить об его голову, ни скандал закатить, ни в истерике биться. Пока Петр страдал, я должна была выживать – на новом месте обустраиваться, работу искать. Думать, как и на что жить дальше. Петр тогда только о себе думал, о собственных чувствах. Ну а мне осталось все остальное – заботы, каждодневные хлопоты, беготня, поиски, разговоры. Дочку в садик пристраивать, самой вертеться – Петра ведь никуда не брали. Так что я начала работать и зарабатывать. Он потом меня тоже в этом винил. Что я семью не смогла удержать и сохранить, что ни слезинки не проронила… Он был прав – я тогда не была женой. Не была слабой, зависимой… Я выживала. Не до лирики мне было. Я работала, чтобы мы жить могли нормально, чтобы было что есть, во что одеться – уехали-то с двумя чемоданами. Какая любовь, какие чувства? Хлеба бы купить, колбасы да картошки. Вот и все чувства. Я думала, что он уважает меня, ценит за то, что я ему плечо подставила, ношу на себя переложила, а оказалось, что нет. Не то ему было нужно. Ему нужна была слабая женщина рядом, чтобы умела плакать, терпеть, ждать, прощать. А мне уже ничего не было нужно. Уж от него – точно. Понимаешь, как отрезало. Никаких чувств не осталось. Ни ревности, ни обиды, вообще ничего. Вот это было по-настоящему страшно и больно.

– Но он же тоже переживал. Я не верю, что он мог так просто, в один момент, бросить любимую женщину, да еще и беременную!

– Ох, Викуля, никто не знает, кто что может, а кто не может. И на что способен – тоже никто не знает, пока жизнь к стенке не приставит. Петр страдал, конечно, по-настоящему. Плохо ему было. С сердцем начались проблемы. Но он сделал свой выбор. Меня выбрал, семью. Потому что так было проще. Человек всегда ищет там, где легче, где проблем меньше. Я ему уже и работу подыскала, где он мог начать сначала. И перспективы обрисовала. Да и дочка его держала очень. Со мной он знал, что будет дальше. А там… там он должен был все решать сам, брать ответственность, выползать из этой ситуации. Понимаешь, здесь у него был шанс на новую жизнь. А там – нет. Он ведь был не без амбиций, не без тщеславия. В этом они с Захаровым очень похожи. Ему много чего хотелось. Мы же молодые совсем были. И что, вот так падать? Он выбрал там, где падать мягче, где больше шансов выжить. То есть здесь, со мной. А любовь, что любовь? Уже не было любви. Было куда более сильное чувство – вины. От любви можно избавиться, а от вины – нет. Она тебе на темечко все равно будет давить, как головой ни крути. Перед Ларисой он считал себя виноватым. Но даже преступник не может все время чувствовать себя преступником. Никакая психика такого не выдержит. Вот и Петр не выдержал. Не хотел все время с виной на душе ходить. У меня в ногах валялся, умолял простить. Даже пообещал о Ларисе забыть и никогда о той жизни не вспоминать. И ведь действительно забыл, вычеркнул в один момент. А я нет, не забыла. Не смогла. И от Петра не ожидала такого. Думала, что он хоть ребенка будет поддерживать, помогать. А он даже не знал, когда его сын родился. А я знала. Следила за Ларисиной жизнью. Деньги послала в подарок. Петру и в голову это не пришло. Нет, если бы она позвонила и попросила, он бы все сделал. Но она ни о чем не просила. Он сам и не звонил. Не додумался. Понимаешь, вот что страшно!

Они добрались до дачи, где бабуля жила последние годы. Вика ходила как сомнамбула, раскладывая вещи, ставя на плиту чайник, зажигая свет, включая батареи. А бабуля продолжала рассказывать и не могла замолчать. Она села в свое любимое кресло и застыла. Тонкая, высохшая, все еще красивая. «Антикварная бабуля» – называла ее, шутя, Вика.

Сейчас у бабули подрагивали руки – она крутила на пальце колечко, совсем тоненькое, с бриллиантом, которое никогда не снимала. Скорее из-за падавшего от окна света прическа бабули казалась пушком, стоящим дыбом; как бывает у стариков и младенцев, просвечивала нежная кожа черепа, до которой и дотронуться страшно, чтобы не повредить. Можно только легонько целовать в макушку, в родничок, в ушки, которые у бабули остались нежными, розовыми, маленькими, как у ребенка. И мочки были аккуратненькие, не оттянутые серьгами. Вика подошла к бабуле, села у ног и положила голову ей на колени. Тремор не проходил. Руки у бабули были совсем старыми. Но даже пигментные пятна, старческая гречка, обильно рассыпанная по кистям, запястьям, поднимаясь выше, до локтей, выглядела как детские веснушки, которые проявляются, рассыпаются вдруг после первых лучей солнца где ни попадя – на носу особенно. Отчего этот нос хочется целовать, чтобы чмокнуть в каждую веснушечку, в каждую родинку, которая вдруг тоже появилась там, где не было, – на спине, нарисовав вдруг идеальный рисунок Млечного Пути, или на груди – в форме Большой Медведицы. Вика поцеловала руки бабули. Сначала одну, потом вторую. Бабуля накрыла ее голову ладонями и начала гладить, как будто расчесывая волосы, разбирая по прядкам, накручивая каждую на палец и отпуская идеальный локон…