– Забирайте, – велел Захаров.

– Куда? Кого? – ахнула Лариса, кинувшись в комнату, где спал Ванечка.

Но санитары пришли за ней – взяли ее с двух сторон и повели. Она начала отбиваться, выдергивать руки, но закричать боялась, чтобы не разбудить и не испугать сына. Ванечка плохо засыпал, все ее за руку держал, не отпускал, как будто чувствовал что-то. Она ему уже и песни спела, и по голове погладила, а он все хныкал. Вот и случилось.

– Ты пойдешь с ними, – сказал ей спокойно Захаров. – За сына не волнуйся. Вякнешь хоть слово, сама на себя пеняй. Сына вообще никогда не увидишь.

И Лариса пошла, подчинилась, решила терпеть, чего бы ей это ни стоило, и сделать все, как хочет Захаров, лишь бы Ванечку увидеть хоть когда-нибудь.

Захаров с санитарами привез ее в местную психбольницу. Это здание называлось в округе «мертвым домом». Там действительно пахло мертвечиной. А под забором всегда лежали трупы животных – сбрасывали туда с дороги раздавленных колесами машин кошек и собак. Как будто кладбище животных под забором было. Их забрасывали песком, но только сверху, на скорую руку, и из песка торчали лапы, изуродованные морды. Без особой нужды к «мертвому дому» никто не подходил, все жители пользовались обходной дорогой, пусть дальней, но спокойной. И водители местные по этой дороге не ездили – обязательно кого-нибудь собьешь, потом колеса отмывать.

– Какой у меня диагноз? – спросила Лариса у врача, который заполнял ее карту. Врач не ответил, не оторвал взгляда от неразборчивых записей.

– Что он вам велел написать? – спросила еще раз Лариса.

– Слабая воля, сильная внушаемость, – ответил врач, так и не найдя в себе сил поднять голову.

– У меня слабая воля? – захохотала Лариса. – Да, он прав. У меня слабая воля. Очень слабая. Иначе почему я его еще не убила, а жила с ним как жена? Почему? Да, у меня слабая воля. Правильный диагноз.

Она хохотала и не могла остановиться. Это была истерика. Слезы лились градом по лицу, а губы растянулись в улыбке, как в конвульсии. Неделю Лариса жила спокойно. Лежала на кровати, подтянув колени к животу, – живот болел, то ли от стресса, то ли от того, что она не могла есть. Не хотела ни еды, ни воды, ничего. Только лежать и ничего не испытывать. Чтобы уснуть, забыться хотя бы на короткое время, она представляла себе старую спрятанную в шкафу наволочку, в которую зашила деньги. Она мечтала о том, как выйдет отсюда – не будет же Захаров держать ее в «мертвом доме» всю оставшуюся жизнь, – достанет деньги и уедет с Ванечкой далеко-далеко, на первом поезде, в который успеет заскочить. И все у них будет хорошо.

Но спустя неделю к ней зашла медсестра и, стараясь не смотреть в глаза, сделала укол. И для Ларисы начался настоящий ад. Она узнала, что такое быть сумасшедшей. Тело ее не слушалось, в голове стоял звон, изо рта текла слюна. Лариса хотела закричать, но губы были чужими, и рот чужой. Она перестала различать предметы. И боль, была еще боль, которая раздирала все тело. Так больно ей не было никогда. Хотелось отрезать руку, ногу, голову, лишь бы боль прекратилась. Сквозь эту боль, стекающую по подбородку слюну, сквозь туман, застилавший глаза, она увидела перед собой Захарова, который стоял и внимательно на нее смотрел. Но Ларисе казалось, что он далеко и смотрит, как будто с потолка.

– Тебе больно? – спросил Захаров.

Лариса хотела ответить, что да, больно, хватит, прекрати эту пытку, но не смогла ничего сказать. Только замычала. И Захаров засмеялся и ушел. Лариса начала кричать, громко. Хотя это были не крики, а звериный нечленораздельный вой. Она хотела спросить, как там Ванечка, но чьи-то чужие руки привязали ее к кровати. Она дергалась, вырывалась, но было бесполезно.

Сколько прошло времени – несколько дней, недель, месяц – неизвестно, пока Лариса не догадалась, что она «на особом положении». Ее не кололи каждый день. Но каждый укол означал визит Захарова. Боли, такой, как в первый раз, уже не было, но появилось другое чувство – она больше не человек. Даже не животное. Она вообще никто. Тупое, безвольное существо, которое различает только одно лицо человека, изуродованное садистской усмешкой, которого она называла своим мужем, которому поверила и отдала самое ценное, что у нее было, – сына.

Когда ее перевели в другую палату, постелили чистое белье, выдали расческу, Лариса подумала, что скоро этот ад закончится. Захаров получил то, что хотел. Насладился и успокоился. Но все было не так. Уколы продолжались. И перед этим нянечка собирала в пакет все личные вещи и уносила в каморку. Прятала. Тогда Лариса догадалась, что дело не в Захарове. Что ей помогает Петр. Она не знала – вернулся ли он в поселок, и если вернулся, то почему к ней не пришел, не забрал ее? Или просто присылает деньги. Но как ему удается их передавать? Один раз она увидела женщину, которая передавала нянечке продукты и вещи. Но кто была та женщина? Лариса не помнила, не могла вспомнить, хотя лицо ей показалось знакомым.

Постепенно, потеряв счет времени, она перестала думать о том, что будет дальше, в будущем. Уговорила себя радоваться тому, что есть. Жива сегодня – и хорошо. Только страх стал больше, он нарастал с каждым днем. Страх уже не за Ванечку, а за себя. Вдруг отберут расческу и книгу, которую ей тайком принесла нянечка? Вдруг будут колоть чаще? Она старалась ни на что не жаловаться, ничего не спрашивать. Молчала почти все время. Ведь если молчишь и подчиняешься, есть шанс выжить. Хоть минимальный, но есть. И Лариса выживала. Как умела, как могла.

– Я виновата перед ней, – сказала бабуля, – нельзя было ее там оставлять. А деньги, которые я посылала… это так, чтобы совесть успокоить. Я не сделала для нее то, что должна была.

– А дедушка? – спросила Вика.

– Дедушка… Он забыл. Не сделал вид, а именно забыл. И ни разу не вспомнил, хотя в любой момент мог позвонить, все узнать. Петр начал жизнь заново и не хотел туда возвращаться. И сын ему был не нужен. Я ведь тоже ждала, что он уедет. Когда родился Ванечка, когда ему годик исполнился, потом два. Я ждала, что Петр соберет сумку и поедет к Ларисе. Была готова к этому. Но он даже не думал ни о каких отъездах. И о сыне не думал. Когда узнал, что Лариса вышла замуж за Захарова, для него все стало очевидно. Вышла и вышла. Все, никаких мук совести. Вот этого я ему простить не смогла.

– А он знал, что Лариса в психбольнице?

– Знал. Я ему сказала. Но он только плечами пожал. Всякое бывает. Он даже не усомнился в том, что Лариса была больна. Раз в больнице, значит, сошла с ума.

– Ну а потом? Как Лариса вышла?

– Так же, как и попала туда. Захаров положил, он и забрал. Его тогда инсульт долбанул. Видимо, испугался, что некому будет утку за ним выносить. Вот и вернул Ларису.

– А она?

– Что она? Ухаживала за ним, как за дитем малым, заботилась, выгуливала, на ноги поставила.

– Почему она его не бросила? Почему осталась с ним после всего?

– А куда ей было идти? Куда бросать? Ты можешь себе представить, что ты столько лет провела в психушке? Да ее ни на одну работу бы не взяли с такой справкой. Даже последней уборщицей. Да и сил у нее на борьбу уже не осталось. Только страх и желание выжить. После «мертвого дома» жизнь с Захаровым ей раем показалась. Она могла ходить, видеть людей, читать, есть, когда захочется. И уколы, прекратились уколы. Боль осталась и бессонница тоже, но не было уколов, а значит, она могла думать, вспоминать, испытывать чувства. Она могла дышать, двигаться. Даже мытье посуды вызывало у нее восторг. Она физически не могла больше лежать – хотелось ходить, находиться в движении, бегать. И можно было открыть окно и вдохнуть воздух. Хоть ночью, хоть днем, когда пожелаешь. Можно было выйти во двор, за ворота и пройти по улице. Можно было сходить в магазин и купить хлеба. А там были люди. И еще – рядом был Ваня, сын. А это покрепче бинтов, которыми ее привязывали к кровати. Любовь, которая сильнее боли.