В предвидении зимы встал вопрос о помещении тетки в больницу. Имелся блат, и тетке это особенно нравилось как момент привилегированности (не на общих основаниях). Со своей асоциальностью она упорно продолжала представлять себе больницу по-старому – нечто вроде частной лечебницы со знакомыми врачами, как она все еще отчасти по старому представляла себе магазин, пребывая в уверенности, что у Елисеева – продукты лучше. Больница была для нее наивной мечтой о комфорте и отдыхе. Ей хотелось этого, и потому она совершенно равнодушно относилась к разговорам о том, что там плохо кормят, что еды будет меньше, чем дома, и придется туда возить. Оттер сам поднял вопрос, но теперь он противодействовал. Впоследствии, к успокоению своей совести, он узнал, что там действительно было очень плохо, но тогда он мог это только предполагать. Он противодействовал – по ряду причин. Он испытывал ужас перед перспективой сверхурочных, непривычных, словом, выпадающих из круга действий, которые надо было произвести, чтобы поместить тетку в больницу. Его отталкивало одиночество (из педагогических соображений он ни за что не сказал бы об этом тетке) и нарушение сложившегося уклада. И больше всего (самое дикое!) его удерживало нежелание прервать совместную жизнь на дурных, незаглаженных впечатлениях. То, почему он всегда не любил ее отъезды, хотя совместная жизнь его тяготила.

Во всем этом невозможно было признаться. И он прикрывал все это самыми дурными эгоистическими мотивировками (как раз не в том было дело). Главное – ему еще придется таскаться черт его знает куда, чтобы ее подкармливать. Тетка отвечала самыми альтруистическими мотивировками. Главная ее цель – избавить его от себя. Никуда не надо таскаться. Так, когда-нибудь раз в неделю. Его приводил в исступление альтруистический тон. Неистребимое легкомыслие. Ей хотелось принять ванну (на самом деле никаких ванн в этих больницах для дистрофиков не было), и потому она не думала о том, что будет голодна, голоднее, чем сейчас. Но ему-то придется думать об этом и все выносить на себе. И он кричал: «Облегчение! Пока ты существуешь – нет для меня облегчения. Угробить меня окончательно, – вот это да! Когда я еще буду таскаться каждый день на Петроградскую. И отвозить тебе все, что имею. Дурак я, что тебе сказал, теперь ты уже впилась и не отстанешь».

Вопрос о больнице и о том, что обязательно надо как-то заняться здоровьем тетки, откладывался в <…> многих других дел, откладывавшихся со дня на день. Оттер привык, что болячки как-то рассасываются. Чесотка будто бы тоже прошла (иногда тетка говорила – почему, когда я ем, у меня не зудит…). Вероятно, рассосутся и ноги. Оттер в ту пору был особенно раздражителен, потому что он как раз увлекался проблемами рационализации быта. В построяемой им системе тетка могла быть разумно использована на посильной работе. Без дармоедства. Силы и время, которые он затрачивал, блага, которые он отнимал у себя, оправдывались тогда преимуществами домашней еды, сокращением домашних хлопот. Болезнь тетки все опрокинула. Он злился на досадное нарушение своих расчетов. К ее лежанию (она лежала все больше и говорила, что тогда ей тепло и не больно) он относился недоброжелательно. У него зародилось подозрение, что лежание – одна из ее очередных идей, вроде смазывания волос сливочным маслом, чтобы они не седели. В затмении злобы и эгоизма он (психолог!) не хотел понять, что это разные вещи. Что смазывание волос маслом не противоречило ее сущности, а лежание – противоречило, и могло быть только вынужденным.

Чувство катастрофы было настолько притуплено, что он (для него самого это звучало дико) требовал от нее работы, а всякая работа уже для нее через силу. «Ты не так уж все-таки больна, – говорил он, – встань и помоги мне сегодня». По утрам разыгрывалась стандартная сцена. Он выносил ведра, бегал за водой, за хлебом, готовил завтрак; тетка в это время лежала. Он знал, что она не хочет вставать, больше того – что она все равно не встанет. Но каждое утро она считала нужным подымать разговор – встать ли ей, имеет ли это смысл и т. д. Это были очередные «ханжеские номера». И в последнее время Оттер отвечал быстро и грубо: «Вставай. Пожалуйста. Только уж тогда поскорее». Она не вставала.

По отношению к ее новой, такой странной для него, привычке лежать он путался в противоречиях, потому что в нем одновременно действовали разные импульсы. С одной стороны, жалость к ней и в особенности боязнь поступка, ибо требование работы переходило уже в поступок, наносящий физический ущерб. С другой стороны, жалость не к себе собственно, а к своему времени, которое он, путем всяких рационализаторских ухищрений, отводил под творчество и которое у него вырывали с мясом. И он кричал то «вставай», то «ложись». И тетка, не без язвительности, обвиняла его в лицемерии. «Вот ты говоришь, что я ханжа. Ты сам лицемеришь, когда ты требуешь, чтобы я лежала, и потом кричишь». Он молчал. Собственно, это было не лицемерие, это было столкновение разнородных импульсов.

Такое же столкновение импульсов имело место по отношению к ее еде. С одной стороны, действовали остатки человечности и реализация в качестве главы семьи (удовлетворение от того, что он устроил ее жизнь). С другой стороны, раздражение по поводу нерационального поглощения его сил, ресурсов. Все шло перебоями. То он заботливо подкладывал ей на тарелку, выбирая повкуснее. То вдруг прорывался грубостью: «Ну, ты сегодня себя не обидела. – Тебе всего-то в день полагается хлеба 300 грамм. – Распущенность. – Лишь бы сразу все сожрать». Его раздражала ее система есть масло кусками под тем предлогом, что оно не мажется. Он мотивировал свои протесты тем, что это не разумно, что он стремится к рациональному распределению, но мотивировки прикрывали дурное чувство. По поводу масла каждый раз происходили склочные объяснения, как все объяснения с теткой, не приводившие ни к чему («Что ты так следишь за каждым моим движением. Даже есть противно». – «Слежу, потому что опять начинается накладывание масла кусками…»). Оттер считал, что масло кусками и без хлеба – это тоже идея (она решила, что это особенно полезно), что повышенный интерес к сладкому (она высчитывала, сколько осталось до выдачи «кондитерских изделий») – это старые привычки лакомки. Он тупо не понимал новой функции явления – умирающий организм инстинктом жадно искал то, что могло его спасти, – жир, сладкое.

Иногда, особенно вечером, в постели, когда затихали коловращения, у Оттера мелькала мысль: «А ведь она умирает, этой зимой умрет. Надо изменить установку». Но мысль о катастрофе вспыхивала и гасла с неуловимой быстротой, поглощаемая текущими себялюбивыми соображениями. Она гасла с такой быстротой, что