в своем самоуспокоительном отрицании этих реакций он зашел слишком далеко и вообще, может быть, не туда зашел. Так возникали сомнения и печали, быстро смывавшиеся очередным раздражением.

Так иногда ему становилось стыдно. Ему становилось стыдно, когда она благодарила его за заботу, называла ласковыми именами, говорила «золотко». Ему казалось, что после его безобразной и дикой грубости это было уже невозможно. Что это она подольщается к нему, зная полную свою от него зависимость. От этой мысли ему становилось стыдно и тяжко, и он не мог на нее смотреть.

И опять ему мучительно необходимо вспомнить, что же все-таки доводило его до этих отвратительных состояний бешенства. С чего, с какой именно конкретности они всякий раз начинались. И в поисках самооправдания, в стремлении облегчить свою вину, хоть частично свалив ее на покойницу, – он снова анализирует этот характер. Этот характер в разных контекстах уже неоднократно подвергался анализу. Это характер настолько последовательный и завершенный, настолько полно выражающий известные психологические тенденции, что в нем есть некая монументальность. Во всяком случае, он достоин был изучения.

Что же Оттер может сказать в свое оправдание (только оправдание ли это…)? – Что это был дурной человек. Несомненно, это был дурной человек. Абсолютно законченный продукт паразитического бытия (дама) – асоциальный, аморальный (ибо всякая мораль социальна) и даже подвергшийся атрофии элементарных человеческих чувств. Она была дурным человеком, недобрым, жестким, там, где она чувствовала, что можно быть жестким по отношению ко всему, что было слабее ее. Эта жестокость <так!> вызывалась не желанием причинять зло, но тем, что мгновенные эгоистические импульсы не встречали в ее душевном механизме решительно никаких задержек. Она не делала (большого) реального зла только по своей неприспособленности вообще делать что бы но ни было; по неприспособленности к объективным как-то изменяющим действительность действиям. Но пассивно она могла хладнокровно причинить много зла. Оттер сам знал всю шкалу дурных и мелких побуждений. Но он с его интуицией добра и ценностей – ужасался откровенности, эпической прямоте их выражения. Как страшной безнравственности, он ужасался тому, что все, что должно было быть спрятанным, вытесненным, запрещенным, все, что жило в нем самом как постыдная тайна, – все это у нее с необыкновенной легкостью подступало к поверхности; естественно и незаметно переходило из мысли в слово, из слова в действия. Тогда как для него между этими этапами прохождения зла – залегали бездны. Все те проявления эгоизма, тщеславия, корысти, зависти, заискивания перед сильными и притеснения слабых, которые для него были трудными и тайными, в ее душевном обиходе протекали с необыкновенной легкостью и прямолинейностью, ибо они были только функцией желания в каждый данный момент получить наибольшие удовольствия от жизни. И эту легкость и прямоту Оттер ощущал как глубоко безнравственные.

Да, это был дурной человек, и в то же время очень обаятельный, очень любимый всеми, кто ее мало знал и не должен был делить с нею существование.

Она была великолепна своей веселостью, своим неувядаемым и несломимым жизнеутверждением, милыми нелепостями и наивностями, которые она пронесла через трудную жизнь и которые были страшно тяжелы для быта, но посторонних людей они занимали, и она знала это и играла на этом. Теперь он вспоминал, что недооценивал этот шарм, которого было очень много, вплоть до физической приятности, сохранявшейся так долго (недаром она имела большой успех, хотя никогда не была хороша собой). И с ней не было скучно, даже ему. То, что его так раздражало, чему он нашел мерзкое наименование – «дура», – собственно, не было глупостью, но нелепостью, происходившей от социальной выхолощенности, от поразительного отсутствия правильных практических представлений. Вообще же ее ум был быстрым, способным к игре и к каким-то занимательным построениям. Поэтому она умела интересно рассказывать истории из своего прошлого (правда, одни и те же). Эти давнишние истории не требовали проверки практикой и здравым смыслом, и потому хорошо получались. Но он ни разу не сказал ей об этом, а это было бы ей приятно. Но ведь он с полуосознанной жестокостью избегал всего, что могло подкрепить в ней чувство самоценности.

Наряду с легкостью и прямотой проявления зла существовала область лицемерия (для этого у Оттера тоже была найдена постоянная формула – «ханжество»). Это была система приписывания себе добрых, благородных качеств и побуждений. В сущности, она даже не была лицемерием. Во-первых, она слишком бесперебойно сочеталась с системой откровенного зла, то есть откровенной безнравственности. Так могли сосуществовать и превосходно уживались – с одной стороны, утверждение (житейская мудрость): из людей нужно извлекать пользу. Я умею из каждого извлечь пользу. Это хорошо. – С другой стороны, утверждение о своей доброте и бескорыстном доброжелательстве. Это тоже хорошо.

То или другое из этих утверждений выбиралось в зависимости от того, какое из них в данный момент больше подходило для приятного переживания утверждения автоценности (хорошо быть умелой и хорошо быть доброй).

Во-вторых, эта система лицемерия меньше всего претендовала на обман (особенно имеющий практическое значение), на дезориентацию окружающих. Могла еще идти речь о дезориентации посторонних людей, но по отношению к ним система применялась как раз с большей осторожностью. Обрушивалась же она на Оттера, который раздражался, непрерывно разоблачал ее, об обмане которого не могло быть речи. Вот почему это было не лицемерием – с его практической направленностью, – а чистым игровым переживанием, доставлявшим специфическое удовольствие.

Да, это был нехороший характер. Как большая часть характеров в эту эпоху, он сохранил в приложении к новому материалу и гиперболизировал свои основные качества. Если тетка всегда стремилась испытывать чувство превосходства над кем возможно было – например, своей устроенностью над одинокими старыми женщинами и т. п., – то теперь она переживала это чувство в форме, соответствующей обстоятельствам. Она гордилась тем, что не брошена со своей иждивенческой карточкой. Гордилась льготами Оттера или денежными присылками от V. Тогда как на одну ее приятельницу сын наплевал, и вдобавок потом этот самый сын умер от дистрофии. А другая потеряла мужа еще перед войной и теперь осталась при иждивенческой карточке. Правда, у нее было много хороших вещей для продажи, тогда как у тетки ничего не осталось, кроме лохмотьев. Но продажа даже самых лучших вещей давала гораздо меньше оснований для гордости и чувства превосходства, чем льготный обед, который получал Оттер. Ибо в льготном обеде был элемент признания и привилегированности. Она гордилась этим, и даже гордилась тем, что не умерла.

Тетка сохранила свои основные свойства и сохранила свое отношение к Оттеру, то отношение, которое он считал дурным и которое было основным пунктом в самооправдании Оттера. Он мучительно продолжал сводить счеты с мертвой. Она, конечно, была к