Вроде рассуждала она правильно, только от этого не становилось легче. Тем более что впереди ждала пустая квартира, одинокая ночь и горькие слезы, стоит только вспомнить: «Знать, не больно-то он тебе любит, раз не пригласил к отцу на праздник!»

В прихожей горел свет. Забыла, бывает. Заплаканная, замерзшая, она скинула дубленку на стул, в раздражении еле стащила узкие сапоги и, хотя всю дорогу мечтала броситься дома на диван и выплакаться в подушку, заставила себя пойти в ванную. Пятнадцать минут в горячей ванне с «Бадузаном», чашка кофе, немного коньяка, магнитофон с Армстронгом — вот то, что ей сейчас необходимо, чтобы согреться и спастись от хандры.

Трубы загудели, кран с горячей водой взорвался и, плюнув кипятком, выдал тонкую струйку воды. Все правильно. Девять часов. По телевизору началась программа «Время» — про великие стройки коммунизма и возросшие за пятилетку надои молока, — и народ перед фильмом в девять тридцать рванул мыться и стирать.

Толкнув дверь в комнату, она ахнула и в счастливом оцепенении застыла на пороге: на журнальном столе горели свечи, их огоньки отражались в хрустальных бокалах, золотили южный виноград и груши, а на разложенном диване, широко раскинув руки, улыбался во сне Марк… Мар, Марусечка, любимый.

Рядом с ним она мгновенно согрелась: он был таким горячим! А она, мигом скинувшая одежду, вероятно, такой ледяной, что Мар повернулся на бок и, сердито натянув одеяло на плечо, пробурчал во сне: «Холодно!»

— И мне без тебя холодно, мой любимый, мой прекрасный, — прошептала Люся, прижавшись всем телом к жаркой мускулистой спине и целуя мохнатый затылок.

— Обещай, что это не сон, — пробормотал Мар, уже тихонько посмеиваясь, а когда ее рука стала более требовательной и настойчивой, застонал: — О, сколько раз ты обманывала меня в эротичных сновидениях, коварная девчонка… распалишь во мне костер желаний и исчезнешь… Но сегодня у тебя этот номер не пройдет! — Разом перевернувшись, он навис, упал и шепнул прямо в губы: — Ну, здравствуй, моя драгоценная… ложись-ка для начала на животик…

Свечи догорали, потрескивали. Марк задул их, зажег лампу под шелковым абажуром, наполнившую их просторную нарядную комнату интимным розовым светом.

— Махнешь еще шампанского? Я, пожалуй, больше не буду. Уже косой. — Он смешно скосил глаза к носу — можно подумать, опьянел после двух глотков. — Устал невероятно, не выспался. Представляешь, с шести утра толокся в одесском аэропорту, а улетел только в четыре часа. Как всегда у нас, не было билетов.

— Бедненький, как же ты улетел? Опять обаял какую-нибудь стюардессу? — с наигранной ревностью сощурилась Люся, протягивая пустой бокал. — Необыкновенно вкусное шампанское! Это из Молдавии?

— Что ж ты, моя куколка, такая безграмотная! «Новый Свет» — известная каждому любителю изысканных напитков крымская марка. Шампанское в количестве четырех бутылок, зная твою неутихающую к нему страсть, я тащил для тебя аж из Судака. Виноград — с одесского Привоза. Отоварился там вчера всякой всячиной под завязку. Чуть не треснул. Но чего не сделаешь для любимой девочки? Как говорится, лопайте, дорогая, от пуза!

Вслед за бокалом он протянул гроздь янтарного винограда. Запахнув халат, уселся на ковер и, как маленький мальчик, положил Люсе голову на колени. Потерся щекой.

— Соскучился я без тебя, сил моих нет. Клянусь. Знаешь, в какой-то момент я начинаю уставать от чужих рож. Поначалу завожусь, балагурю, абсолютно искренне радуюсь новым знакомствам. Кажется, все кругом — друзья-приятели, я — душа компании. А через несколько дней завод кончается и — всё, баста! Видеть их не могу, до того мне их рожи обрыдли! И тогда мое сердце отчаянно рвется к тебе, домой. От тебя я никогда не устаю, потому что ты, я это понял, — часть меня. Причем часть лучшая — добрая, нежная, бархатная. Словом, Лю:

Любить иных тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин…

Растроганная, она таяла от счастья. Боясь спугнуть эти обычные после долгой разлуки упоительные минуты, она слушала признания Марка, ощущала чувственные прикосновения его губ к рукам, коленям, груди, бедрам и молча гладила своего прекрасного Мара по цыганистым волосам, хотя на языке так и вертелся вопрос: «Ты не поедешь в Кишинев?» Если бы он ответил «поеду», она попросила бы: «Возьми меня с собой». Сейчас Мар не отказал бы ей, в этом не было сомнений, но хотелось, чтобы он предложил сам. Если же он скажет «не поеду», значит, ему действительно с ней лучше, даже чем с родителями, значит, он любит ее по-настоящему, а не только на словах.

— К счастью, два последних поэтических концерта для грузчиков одесского порта отменили по не зависящим от нас причинам, и я сразу рванул к тебе. В конце концов, что мне делать целую неделю у предков? Представил, понял: не хочу. Хочу в Москву к моей волшебной девочке.

— Так ты не поедешь в Кишинев?.. Поедешь?.. Да?.. Возьми меня с собой, Мар, пожалуйста!

— Какой вопрос? Я не думал, что тебе это интересно. Уверяю тебя, абсолютно ничего впечатляющего. Погода — ноль, дрянь. Природа — тоже ноль. Толпа мордоворотистых друзей папахена по партии. Свора голодных, завистливых провинциальных родственников. Чтение адресов от подведомственных организаций. Маразматические здравицы. Графоманские стихи и тосты, приправленные солдафонским юмором партайгеноссе… Однако если тебя не смущает такой расклад, собирай манатки!

— Ура! Ты моя любимая Марусечка…

Зазвонил телефон. Марк мгновенно, словно ждал этого звонка, высвободился из ее объятий и кинулся к резному ломберному столу, где на зеленом сукне красовался черный с золотом, под старину, телефонный аппарат, предмет гордости хозяина.

— Да-да, слушаю вас!.. Кто?.. О, здравствуйте, здравствуйте, Анна Григорьевна! Рад, душевно рад… Люсинка?.. Дома, а то как же! Сейчас поищем… — Марк, похихикивая, зажал рукой микрофон, шепнул: «Разбойница Нюша. Будешь с ней говорить?»

— Нет.

— Анна Григорьевна, Люсинка, как выяснилось, плещется в ванне. Боюсь, это надолго. Она перезвонит вам завтра. Если не утонет… Что?.. Кто, не понял?.. Подождите, сейчас. — Резко изменившись в лице, он положил трубку на стол и кивнул: — Давай, Лю, поговори. Кто-то у вас там умер. Кажется, мать Нонки Заболоцкой.

Самолет Марка улетал в одиннадцать утра, но в это время Люся уже не думала ни о Марке, ни о своей так и не состоявшейся поездке в Кишинев. В одиннадцать часов она стояла рядом с Нонкой, крепко держа ее за руку, в крематории на Донском у гроба Елены Осиповны, потрясенная даже не видом покойной, которую пос-ле страшной болезни невозможно было узнать, а неузнаваемостью Нонки, исхудавшей до синих кругов под глазами, не накрашенной, не стриженной, наверное, полгода, с сухими, потрескавшимися губами. Однако больше всего поразило Люсю, одевшуюся на похороны в кашемировое черное пальто с длинным лиловым шарфом и черные лаковые сапоги на высокой шпильке, Нонкино зимнее пальтишко с короткими обтрепанными рукавами. Как же она должна была страдать, что́ переживать, если схватила с вешалки первую попавшуюся вещь — старое, еще школьное свое пальто — и поехала в нем в морг и крематорий! Нонка, известная всему Останкину модница!