Осознав всю необъятность Нонкиного горя, Люся тут же устыдилась собственного тщательно продуманного наряда, а когда услышала за спиной перешептывания сотрудниц лаборатории, где работала Елена Осиповна: «А кто эта роскошная молодая блондинка?» — «Кажется, Ноночкина подруга», — вздрогнула и залилась краской.

Не подруга она, а предательница! Предательница, которая вообще забыла о существовании Заболоцких и, даже узнав от Нюши, что Елена Осиповна сильно хворает, не удосужилась позвонить им, предложить помощь. Хоть какую-нибудь: посидеть с больной, сбегать в аптеку, убрать квартиру. Но теперь она не оставит Нонку, свою единственную подружку, так трусившую на их первых в жизни и потому навсегда врезавшихся в память похоронах Еремевны, а сейчас — окаменевшую, глухую ко всему миру. Люся осторожно обняла ее и, почувствовав, как подрагивает худенькое плечо, не смогла сдержать слез.

Плакали все, вытирали глаза и хлюпающие носы платками, а то и просто перчатками и варежками. Только у Нонки глаза были сухими. А на Юрия Борисовича Люся просто боялась смотреть: он рыдал, закрыв лицо руками. Когда все кончилось и сослуживцы подхватили его, ослепшего от слез, под руки, чтобы отвести к траурному автобусу, Юрий Борисович все оборачивался и потерянно повторял: «Леночка, как же так? Как же так, Леночка?»

Люся не отходила от Нонки. Ей казалось, что та сейчас упадет и уже никогда не сможет подняться.

В осиротевшей квартире Заболоцких, продуваемой холодным ветром, несущимся из форточки в комнате покойной в открытую настежь дверь — люди все шли и шли, стояли на лестнице, смущенно толпились в прихожей, — Люся первым делом усадила Нонку за поминальный стол и заставила выпить водки. Дождалась, когда серое лицо начнет розоветь, и побежала на кухню помогать Нюше с блинами.

— Люсинк, ты обратно лучше иди, — сразу же отослала ее мать. — С Нонною будь, чтоб она часом у нас в обморок не завалилась. Вон женщины рассказывают, она месяц не спала, от матери не отходила. У меня тут и так, чай, помощниц полно.

Под Нюшиным руководством на крохотной кухне в блинном чаду и правда суетилось такое количество женщин, что для всех не хватало места и они то и дело извинялись: «Ой, извините, пожалуйста, я вас задела!»

Подхватив протянутую ей тарелку с фаршированной уткой из «Праги»: «Будьте добры, отнесите, пожалуйста, на стол», — Люся вдруг ощутила вроде бы неуместное в такой печальный день радостное чувство причастности к этому дружному женскому сообществу. Вспомнила своих реквизиторов — Тамару, Риту, Нину Иванну — и поняла, что невероятно соскучилась по ним. По людям вообще, по коллективу, по нормальному человеческому общению, которое не может заменить болтовня с малознакомыми или вовсе чужими людьми в ресторане, театральном фойе или в длинной очереди за туалетной бумагой возле хозяйственного на Ломоносовском. Может, вернуться на работу, мелькнула у нее мысль, но сейчас не время было думать о себе.

— Нонн, съешь хоть что-нибудь. На голодный желудок нельзя так много пить, — шепотом умоляла она, пытаясь остановить подругу, видимо, решившую напиться до беспамятства. — Пойдем, я уложу тебя, тебе надо поспать.

— Хорошо, — неожиданно согласилась та, сморщившись, опрокинула в себя коньяк и отставила бокал.

В своей маленькой комнате Нонка упала на тахту и, уткнувшись лицом в подушку, наконец-то дала волю слезам: «Мама, мама, мамочка моя!» У Люси от жалости разрывалось сердце.

— Прости меня, Нонн! — заплакала она, прижавшись губами к шершавой руке-косточке. — Я так виновата и перед тобой, и перед Еленой Осиповной! Не пришла, не помогла вам, не позвонила… Честное слово, я очень любила Елену Осиповну. И тебя, и Юрия Борисовича… Сегодня увидела вас и подумала: как же я могла без вас, без тебя жить? Мне все время хотелось позвонить тебе, но… — Она запнулась и все-таки нашла в себе мужество сказать: — Ты сама понимаешь, почему я не звонила. И все равно прости меня!

Нонка шепнула: «Ладно», — и они, зареванные, обнялись, прижались друг к другу, как раньше, когда были маленькими девочками и их не разделяли любовь и ревность к одному и тому же мужчине. Теперь, к счастью, их, кажется, снова ничего не разделяло. Во всяком случае, Люсе очень хотелось верить в это.

— Дай, пожалуйста, сигарету, — еле слышно проговорила замученная Нонка и неживым движением руки указала на подоконник, где лежали мятая пачка «Пегаса» и спички. Выпустив дым к потолку, она понаблюдала за серым облачком и в задумчивости произнесла: — Странно так. Еще недавно, сама о том не подозревая, я была абсолютно счастливым человеком. Носилась на работу, в университет. На досуге морочила голову сразу трем мужикам. Оператору из Останкина, ты его не знаешь, он новенький. Югославу из Дубровника… он проходил стажировку у нас на телецентре. И одному очень клевому товарищу по имени Женька… Мама заболела, я закрутилась с ней, и все мои кадры сгинули. Югослав — ладно, уехал, с глаз долой, из сердца вон, оператор вообще не в счет, несерьезная публика, но у меня не укладывается в голове, куда мог пропасть Женька… Впрочем, я уже давно поняла, что мужиков волнует исключительно постель и у них отсутствует даже подобие души, — горько усмехнулась она и вскинула на Люсю прищуренные от дыма глаза: — Ты, я думаю, тоже успела в этом убедиться?

— Я?.. Нет… Марк не такой, — пролепетала Люся, в смятении уставилась на носки своих блестящих лаковых сапог и внутренне сжалась от страха: вдруг Нонка сейчас скажет о Марке что-нибудь нехорошее? Что тогда делать? Возражать — значило бы, скорее всего, снова поссориться, но и предать Марка — даже ради того, чтобы подруга не ощущала себя самой несчастной на свете, — Люся не могла.

— Поверь мне, Марк замечательный человек, — сказала она и в доказательство своих слов сдержанно, без лишних эмоций начала перечислять его достоинства: доброту, заботливость, терпение, верность… И на «порядочности» осеклась, заметив кривую усмешку сухих, потрескавшихся губ.

— Ясно… Ох, Люська, как была ты милой наивняшкой, так ею и осталась! — вдруг выдала Заболоцкая и отвернулась лицом к стене, как будто им больше не о чем было говорить. — Ты иди, я посплю.

Действительно, о чем можно говорить после ее идиотских, недвусмысленных намеков, рассердилась Люся, но уже через минуту, оказавшись рядом с матерью на краешке тесного поминального стола, устыдилась своих мыслей: у Нонки такое горе, а она еще злится на нее, обвиняет в чем-то!

Однако она так и не смогла заставить себя остаться ночевать у Заболоцких, как собиралась. Виновато улыбнулась при прощании:

— Извините, Юрий Борисович, я пойду, мне надо проводить маму. Ей завтра рано на работу.

От «Смоленской» до «Киевской» они с Нюшей доехали вместе, а на кольцевой разошлись в разные стороны.

Здравствуй, Лю!

Не волнуйся, по-прежнему страстно люблю. Нет. В сто раз сильнее. Поздравляю тебя, моя драгоценная и несравненная, с наступающим 21-м днем твоего рождения! 21 — недаром счастливое число. Отметим твое появление на свет божий вместе. Есть грандиозный план. Готовься. Дома. Игрушки и книжки с картинками оставь пока Анютке. Пусть девчонка забавляется.