Целую ручки,

навеки твой К. Маркс.

— Чего он пишет-то? — из-за плеча нетерпеливо спросила Нюша. — Едет ай нет? — Сообразив, что у Люси перехватило дыхание от слез, мать погладила ее и сама прослезилась. — Говорила я тебе, дочк, вернется наш цыган. Чумаданы его здеся, стало быть, и сам объявится.

— Приедет… скоро… — собрав последние силы, прошептала Люся.

…Очнулась она в больничной палате, в той самой, где уже лежала зимой.

— Поспи, милка, поспи, — поправила ей одеяло знакомая пожилая нянечка. — Хорошо все будет. Живой ребеночек. Летом нормально родишь.

День своего появления на свет божий Люся провела в больнице.

К ночи пошел проливной дождь, форточки захлопнули, и в темной палате на шесть коек еще отчетливее стал ощущаться запах голубых гиацинтов, южной сирени — завядшей, не успев распуститься, но сразу напомнившей об их с Марком первом свидании, — желтых нарциссов, разноцветных тюльпанов. Марк завалил цветами всю палату и за два приемных часа, с пяти до семи, успел обаять и больных, и медсестер, и врачих: комплименты, стихи, фрукты, шоколад, кому можно — праздничное шампанское.

Когда, простившись с ним в коридоре возле лестницы, Люся приплелась обратно в палату, на нее обрушился хор восторженно-завистливых голосов: «Какой мужчина! Счастливая ты, Люська! Надо же, как он ребенку обрадовался!»

Разочаровывать она никого не стала: не поймут. Так же, как она не понимала, почему обязательно все должны радоваться. Лично она отнюдь не обрадовалась, когда узнала, что беременна, и, если бы Марк был в Москве, ни минуты не раздумывая, опять поехала бы вместе с ним на Хорошевку к Аде Львовне. Страшно было только в первый раз. Оказалось, за деньги можно прекрасно обойтись и без страданий. Приятного, естественно, мало, но если есть надежный, опытный врач, вокруг стерильная чистота и под наркозом не ощущаешь ни малейшей боли, то аборт куда лучше, чем вот так неделями валяться в больнице в компании пяти посторонних теток — страшных, толстых, неповоротливых, но при этом оглушительно болтливых, нагло-любопытных: «А у тебя мужа нет, да? А от кого залетела? Сама не знаешь? Ветром надуло?.. Ха-ха-ха!» — и таких гордых своим замужеством за какими-то там Ваньками-Васьками, что прямо с ума можно сойти!

Да и врачи не лучше. Вроде в один голос говорят, что она абсолютно здорова, а обмороки и потеря сознания, вероятно, от нервов, но домой в день рождения не отпустили, садисты. Замучили анализами, бесконечными осмотрами и допросами. До вчерашнего дня все допытывались, заглядывая в глаза: «Что ты такая дерганая? Тебя парень бросил? Жениться не хочет? Надо было, дорогая, раньше думать!.. Или с ним что случилось?»

После этого вопроса Люся уже не могла совладать с собой — начинала рыдать. Но и рыдая, никому не проговорилась о причине своих страданий: с каждым уходящим днем ее все чаще посещала мысль, что Марка нет в живых, что он разбился той страшной ноябрьской ночью, когда его «жигули» рванули с места и растворились в сыром темном тумане. В любом другом случае он обязательно дал бы о себе знать. А тут дни, недели, месяцы — и ни одного письма!

Чтобы не наложить на себя руки, она постоянно твердила себе в утешение: нет-нет, Марк жив, он обязательно вернется. Просто он в тюрьме и, как человек исключительно благородный, не хочет впутывать ее в свои дела. Ведь по адресу на конверте милиция могла нагрянуть с обыском и в Ростокино, к Нюше…

Считается, что женщинам свойственна обостренная интуиция. Но, видимо, не всем. Несчастья обрушивались на Люсю именно тогда, когда она их меньше всего ждала. Так было и в тот день, пятого ноября.

Накануне за ужином, добавляя к тушеному мясу с жареной картошкой болгарское лечо, Марк вспомнил к слову, какой умопомрачительный фаршированный перец делает его мать. На следующее же утро Люся понеслась на Черемушкинский рынок. Купила парную говядину, овощи, зелень и к вечеру, то и дело сверяясь с поваренной книгой, уже фаршировала выпотрошенные, бланшированные в кипятке перцы начинкой из провернутого через мясорубку мяса, отварного риса, поджаренного лука и морковки. В низкой трехлитровой кастрюле пузырилась остренькая алая заливка из свежих помидоров, куда предстояло погрузить перцы.

На вид получалась сумасшедшая вкуснятина, только насчет соли были сомнения: не маловато ли? Попробовать она не решалась: известное дело — лизнешь, и разыграется такой аппетит, что остановиться будет уже невозможно, а надо срочно похудеть хоть на килограмм, чтобы завтра на вечере в ЦДРИ, а потом на ужине в ресторане «Берлин» выглядеть на уровне.

Есть хотелось зверски. Пришлось налить себе последние полстакана кефира и, убавив газ под кастрюлькой, постараться отвлечься сборником Германа Гессе. Марк сказал: гениальная проза.

Времени до его возвращения с конферанса на праздничном концерте в ДК железнодорожников было предостаточно, чтобы успеть и почитать, и навести на кухне полный шик-блеск: все перемыть, протереть и сервировать стол под белой скатертью, как любит хозяин: две, одна на другую, фарфоровые тарелки, серебряные нож и вилка, хрустальный стакан для компота.

Не было еще и восьми, когда на кухню вдруг ворвался Марк — именно ворвался, а не вошел! — в пальто, в ботинках, с какими-то пустыми картонными коробками в руках.

— Собирайся быстрее, складывай вещи! — закричал он.

С перепугу Люся чуть не вывернула блюдо с горячим перцем на пол: Марк никогда в жизни не повышал на нее голос.

— Что ты застыла как истукан?! — заорал он еще громче. — Собирайся, говорю тебе! Где у нас чемоданы, черт возьми?! — Он кинулся в комнату и стал срывать со стен картины и иконки. — Тащи чемоданы, сумки, коробки, все что есть, быстрее!

— Объясни мне, пожалуйста, что случилось? — взмолилась она.

— Додика загребли!

— Как это загребли? Куда?

— Ты что, совсем дурочка? — рассвирепел Марк, торопливо распихивавший по карманам деньги. — В милицию! В тюрягу! Посадили Додика, так тебе понятно?

— Да, — по-прежнему ничего не понимая, кивнула она. — А за что?

Наглаженные рубашки полетели из стенки на диван. За ними пронеслись пиджаки с вешалок, брюки, галстуки. Марк обернулся и прошептал страшным шепотом:

— За доски… Догадываешься, чем это мне грозит?

И Люся вдруг поняла: те доски, иконы, которые она отвозила Додику, тот сбывал иностранцам! Отсюда у Марка и доллары, припрятанные на антресолях, и чеки, и пухлая пачка денег в ящике. Вообще всё. Столь очевидная мысль, почему-то никогда не приходившая ей в голову раньше, мгновенно отрезвила ее, и она бросилась помогать Марку.

К полуночи они упаковали в чемоданы и коробки, переложив полотенцами и постельным бельем, самые ценные картины, иконки, антиквариат, навязали пять узлов с носильными вещами и, когда дом затих, начали потихоньку перетаскивать все это вниз, в машину, переговариваясь приглушенными голосами.

— Мар, давай я все-таки позвоню Нюше, предупрежу, что мы приедем?