Во всяком случае, так было поначалу. А сейчас…

Не то чтобы имя перестало обязывать, конечно же нет, просто слишком много всего произошло и изменилось как вокруг, так и в самой Хадидже. И почему-то как-то выходит, что в последнее время она постоянно наполняется то одним, то другим, то третьим, и все не тем, чем надо бы, – то гневом, то удовольствием, то сомнением, то надеждой, то раздражением, то ленью. То есть чем угодно, только не волей богини. И уже даже не каждый раз спохватывается и не всегда дает себе труд задуматься – а идет ли то или иное ее наполнение на пользу богине? Достойно ли оно хорошей перчатки? Сообразно ли? Да что там! Даже и понимая, что таки нет, не идет, недостойно и несообразно, Хадидже все равно не могла заставить себя не то что отказаться от неподобающего поведения, но хотя бы устыдиться и преисполниться раскаяния. Не получалось.

Возможно, сказывалась беременность.

Старые женщины говорят, что поначалу все матери полоумные. Что беременность отнимает у них половинку разума, награждая им ребенка, ребенок ведь маленький, ему как раз хватает и половинки. А матерям оставшейся половинки ума часто оказывается недостаточно. Потом-то они привыкают и ум постепенно вновь вырастает, как отрезанные волосы, – но это случается не скоро, волосы ведь тоже не за один день отрастают до прежней длины. С умом точно так же, и поначалу очень трудно приходится молодым матерям. Вот и глупеют они прямо на глазах, вот и начинают и сами вести себя словно младенцы. Так говорят старые женщины, которым вроде как положено знать всё про такие дела, они ведь и сами многократно становились матерями и тоже теряли разум – ну, во всяком случае наполовину и во всяком случае так говорят они сами.

Хадидже находила эти речи полным вздором – она не чувствовала себя поглупевшей не то что наполовину, а даже и на самую малость, она нисколько не утратила ни наблюдательности, ни способности сопоставлять слухи и факты. И понимать, к чему в будущем приведет тот или иной поступок, как чужой, так и ее собственный, она тоже не перестала. Просто произошла перестановка важности, и то, что еще в дальнем не-сегодня казалось самым важным, перестало быть таковым. Не обесценилось, нет, просто отошло в прошлое, там и осталось, в дальнем не-сегодня. Не навсегда – Шветстри родилась и выросла там, где это понимали очень хорошо, потому и не делали различий между вчера и завтра. Прошедшее не-сегодня вполне может вернуться и наступить снова, со всеми своими важностями, и тогда ой как несладко придется тому, кто забыл про такую возможность. Все это Хадидже понимала отлично своим ничуть не ополовиненным разумом.

Но вот именно что – только разумом. А прочувствовать сердцем опасность подобного небрежения и испугаться последствий не получалось никак. Хотя и сознавала – опять же, разумом! – что последствия неминуемы. И надо бы задуматься об этом, и надо бы как-то побеспокоиться, но как найти для этого время и силы, когда вокруг столько куда более приятных поводов задуматься и побеспокоиться?!

Например, Осман…

Нет, на любой сторонний взгляд тут у Хадидже все вроде бы складывалось просто великолепно: она фаворитка наследника, беременна его сыном. Вроде бы младшая хасеки, ведь Осман еще не султан, а только наследник – но в том-то и прелесть, что старших хасеки почитай что и нет! Мустафа равнодушен к женским прелестям – что уже само по себе говорит о том, насколько же он безумен! – и, несмотря на все старания Халиме-султан, так и не выбрал себе фаворитку. А ни одна из икбал, которых время от времени удавалось пропихнуть на его ложе все той же неугомонной валиде, так и не стала кадинэ, так что собственных сыновей у Мустафы нет, потому в наследниках и ходит Осман. И это Аллах правильно рассудил – нечего продлевать род безумцев, не ценящих женские прелести.

Вот Осман – он совсем другой. Он женщин очень даже ценит. И Хадидже – особенно. Ценит и выделяет перед прочими, и потому с нею раскланиваются евнухи, а наложницы суетятся вокруг, наперебой стремясь угодить и навязаться в подруги, – они ведь заметили, что Хадидже не ревнива и не жадна и старательно делится местом на ложе наследника со своими подругами, заметили и оценили. И выводы сделали. Вот и суетятся. А того не поняли, глупые, что Мейлишах и Ясемин для Хадидже не простые подруги-приятельницы, каких полгарема, а бусины ожерелья будущего султана, заботливыми усилиями Хадидже отшлифованные и самой Кёсем выбранные! Избранные, не чета ленивым дурехам. Так что ничего у дурех не выйдет. Но Хадидже не станет им этого говорить, она же не враг самой себе, правда ведь? Пусть стараются. Пусть суетятся, пытаются опорочить друг дружку перед Хадидже, пусть наперебой выдают все неблаговидные секретики друг друга – а Хадидже помолчит. Послушает. Сделает собственные выводы. Все равно не видать им благосклонности Османа, как собственного затылка, за этим уж Хадидже приглядит. А если где и недосмотрит чего, так на то и ожерелье, чтобы сметливые бусины, нанизанные на крепкую нить единых стремлений, прикрывали друг друга к общей выгоде.

Ни Ясемин, ни Мейлишах, правда, пока так и не упрочили своего положения должной беременностью, ну да это дело наживное и вряд ли кому из них придется ждать так уж долго. Осман – не Мустафа, он силен и молод, и очень скоро его живительное семя округлит чрева подруг Хадидже, и тогда ожерелье будущего султана обретет свой законченный вид. Но первенца родит ему именно Хадидже – а мужчины высоко ценят старших сыновей и особо благосклонны к их матерям. Так что тут все очень хорошо получилось.

Правда, Осман последнее время ведет себя немного странно, настроение у него меняется, как погода на морском берегу, словно это он в тягости, а не Хадидже. Говорят, на тренировках по стрельбе из лука калечит мальчишек, переносящих мишени… Сама Хадидже не видела, вот еще, был ей интерес соваться в мужские игры, но саблю под чоли не спрячешь, в гареме всем все про всех известно… ну, может, не всем и далеко не всё, но Гиацинт по-прежнему каждое утро почитает своим долгом докладывать ей все наиболее важные гаремные новости за предыдущий день, волей судеб миновавшие ее собственные глаза и уши. Да и Осман не делал секрета из своих развлечений, в перерывах между любовными утехами был не прочь поболтать и с удовольствием рассказывал, как забавно подпрыгивают и верещат мальчишки, получив стрелой по ногам. И смеялся. Наверное, ему действительно было смешно.

Он заставлял их бегать по полю с мишенями, любил стрелять по движущимся, чтобы как в настоящем бою. И радовался, что те, верные слуги, безо всяких понуканий стараются бегать быстро, как можно быстрее, насколько хватало сил. Стрелы, конечно, были тренировочными, с тупыми наконечниками из рога, они не впивались в тело, а просто били, словно камни. Но только камни не рукой брошенные, а из пращи. Синяк оставляли изрядный, а могли и кость сломать, случалось и такое. Тогда мальчишка с мишенью на спине падал и уже не вставал, а Осману делалось особенно весело. Он хохотал и вскидывал над головой кинжал с янтарной рукоятью, и янтарь каждый раз вспыхивал, словно внутри зажигалось маленькое солнце.

Хадидже при этом не присутствовала, а Осман рассказывал о другом, да и не мог он о таком рассказать, никто ведь не видит себя со стороны. Ну так на то и Гиацинт, который видит все и говорить умеет куда красочнее любого шахзаде, – после его рассказов Хадидже словно собственными глазами видела хохочущего Османа с маленьким солнцем во вскинутой над головой руке.