А вот Мехмед – он другой, его назвать мальчишкой не поворачивался язык. Впрочем, как и Османа. Только Осман оставался на площадке, весь во власти мужских игр, которые были для него важнее, а Мехмед – вот он, рядом уже. Вот просто так взял и подошел, потный, разгоряченный, полный боевого азарта и ничуть не униженный только что пережитым поражением. И был он прекрасен лицом и статен телом настолько, что перехватывало дыхание при одном только взгляде на него. И пахло от шахзаде остро и приятно. И заговорил он с Мейлишах, но смотрел при этом на Хадидже. И как-то почти сразу же стало понятно, что только из-за нее он и подошел к ним троим, и сердце Хадидже пело от этого понимания.

Осман подошел позже.

* * *

Того мальчишку, ученика евнуха, на котором Хадидже показывала чуть было не закончившийся катастрофой массаж стоп, звали Гиацинт. Волей-неволей пришлось запомнить, ибо он оказывался повсюду, куда бы ни пошла Хадидже. Нет, назвать это преследованием не поворачивался язык – евнух был почтителен и уважителен до чрезмерности, улыбался, кланялся, спешил услужить по малейшему знаку или вовсе без оного. Приносил лакомства, свежие цветы и гаремные сплетни.

Сперва Хадидже не находила в подобном ничего странного, потому что начало проявлений особой услужливости юного евнуха как раз совпало с ее знакомством с шахзаде и последовавшими сразу за этим знакомством сменой статуса и переселением – сначала в узенькую, но все же отдельную комнатушку икбал, а потом и в покои хасеки. Второе переселение произошло даже раньше, чем стало понятно, что Осман осчастливил свою новую избранницу не только вниманием, но и сыном – Хадидже не сомневалась, что родит мальчика, иначе и быть не могло, богиня присмотрит за этим.

Осману Хадидже понравилась сразу, и тут тоже не могло быть иначе. Самой ей, правда, больше по душе пришелся Мехмед, какое-то время ей казалось, что и она ему тоже, и все могло сложиться совсем иначе. При знакомстве никто из двоих шахзаде не заявил на нее свои права, не сказал при всех, что это – мое, закрепив тем самым статус гёзде, хотя и слепому было видно, что Хадидже заинтересовала их обоих. Хадидже, во всяком случае, видела это отлично. И скромно опускала глаза, и стреляла взглядами из-под пушистых ресниц, и улыбалась, как учил папа-Рит, – обоим. А как же могло быть иначе? Они оба – хозяева и повелители, оба из числа тех, кто может надеть перчатку, наполнив ее своей волей и желаниями. Оба – предопределенные Аллахом посланцы богини. Перчатка не выбирает того, кто может ее надеть.

Оба, да…

Однако Мехмед не наследник, это всем известно, хоть он и родной сын Кёсем, но наследником назначен Осман, а у перчатки богини не может быть собственных желаний и предпочтений. Вряд ли богине понравилось бы, если бы ее перчатка оказалась избранницей недостойного, правда? А раз Мустафа не назвал своим наследником Мехмеда, значит, счел его недостойным. Значит, на Мехмеда не стоит рассчитывать. Как бы ни был он симпатичен и как бы ни обжигали Хадидже его взгляды.

К тому же Осман проявил себя как настоящий будущий султан, хотя и подошел знакомиться последним, но далее медлить не стал. И, надо сказать, Хадидже по достоинству оценила его напор и стремительность.

Радостную весть о том, что Хадидже (именно та, которая ранее звалась Кюджюкбиркус, наша птичка, не какая-то там чужачка!) нынешней ночью приглашена на ложе наследника, на женскую половину дворца принес Гиацинт и при этом выглядел таким гордым и самодовольным, словно подобное приглашение было целиком его заслугой. Впрочем, чего еще ждать от евнуха? Все они таковы, вечно стремятся присвоить себе чужое, своего не имея.

После такого известия спокойной в гареме осталась, пожалуй, только сама Хадидже, вокруг же началась настоящая суета – до вечера так мало времени, а столько всего надо успеть! Баня, одежда, прическа, украшения, краска для лица, ароматические притирания… Сначала, конечно же, баня, причем по полному кругу, а это надолго. Ведь нужно счистить не только грязь (которой, положим, нет вовсе), но и удалить все лишние волосы, а также старую загрубевшую кожу, а с этим спешить ни в коем случае нельзя! Чуть поторопишься – и останутся безобразные красные пятна или уродливые прыщики, а кожа хорошей наложницы должна быть гладкой как шелк, это все знают. К тому же – мыло… Сегодня нельзя было схватить первый попавшийся под руку кувшинчик, надо было сперва доподлинно узнать, какие ароматы предпочитает Осман. Чтобы не испортить все впечатление в первый же миг.

Тут опять помог Гиацинт – подсказал ни в коем случае не использовать то, что содержит тимьян. Поскольку собственными ушами однажды слышал, как шахзаде сказал, поморщившись, что тимьян воняет тухлой рыбой. И эта подсказка была как нельзя более кстати, ибо тимьян, наряду с пачули и вытяжкой из цветов иланг-иланга, как раз таки и входил в большинство особых мыл и масел, предназначенных для омовений. Сами гедиклис их туда усиленно и втирали, потому что все калфа в один голос утверждали – нет более верных средств для привлечения и удержания на должной высоте и крепости мужского желания.

Пришлось отбросить большую часть уже выбранных мыл и притираний и ограничиться самым простым, с лепестками бхьянти – их аромат не вызывал у Османа неприятных чувств, тому же Гиацинту довелось услышать, что букеты именно из этих цветов ежедневно меняют в покоях Османа, и он ни разу не высказал неудовольствия и не предложил заменить простоватые цветочки чем-либо более изысканным.

Впрочем, насчет полного спокойствия Хадидже, конечно же, лукавила, причем лукавила скорее сама перед собой. Как бы ни была она уверена в собственной неотразимости и умениях, как бы ни надеялась на поддержку богини и предопределение Аллаха, но сердце стучало в груди пойманной птичкой. Сегодня самая важная ночь в ее жизни – и надо быть самой красивой, самой умелой, самой невинной…

Хадидже давно догадалась, почему папа-Рит не позволил ей пройти ритуальную дефлорацию, которую проходили все уличные танцовщицы, да и многие простые женщины Калькутты, чтобы не раздражать своих мужей в первую брачную ночь слезами и криками боли. Но маленькой Шветстри не разрешили сесть на вытянутую голову каменной храмовой статуэтки, чей головной убор подозрительно напоминал вздыбленный мужской жезл. В Дар-ас-Саадет свои правила и свои ритуалы, и наложница будет считаться навек опозоренной, если во время первого призыва на ложе ритуальный белый коврик не будет запачкан ее кровью. И можно сколько угодно удивляться тому, что кровь, та самая кровь, которую так сложно отстирать от ткани, особенно белой, является символом чистоты. Но в чужой храм не ходят со своими танцами, и папа-Рит это знал ничуть не хуже Шветстри. Хитрый папа-Рит уже тогда думал продать ее подороже и берег. Как умел.

Конечно же, она волновалась. И еще как!

Однако первая ночь с Османом оказалась вовсе не такой страшной, как Хадидже опасалась. Боли она почти не заметила – настолько боялась сказать или сделать что-нибудь неправильно, оскорбить взор или слух шахзаде, оттолкнуть собственное счастье. Возможно, именно это ей и помогло. Переживая весь день, к вечеру Хадидже впала в состояние, близкое к танцевальному трансу, когда душа воспаряет над телом и со стороны наблюдает, а тело действует словно бы само по себе. Тетя Джаннат говорила, что ритуальный транс перчатки выглядит точно так же – тело действует словно бы само по себе, ведо́мое только лишь волей богини.