— А я рад товаришшам.

Иван-Месяцов сын и говорит:

— Ну, Иван-Кобыльников сын, будь ты больший брат, Иван-Сонцов — брат, сере́дний, а я ме́ньшой — Месяцов сын.

Остановились они тут жить. Доспели юрту себе, — притулье на этой на полянке.

Потом стали бить всяку птицу и всякого зверя, перо и шерсть в кучу копили. К ночѐ стрелки становили все. И поутру стрелки их — вышиты [изукрашены].

Иван-Кобыльников сын встал и говорит:

— Што же, братцы, у нас у юрты неблагополучьё есть. Кто-то над нам изгаля́тца.

И говорит он ме́ньшому брату:

— Ну, Иван-Месяцов сын, ты эту ночь становись на каравул и смотри, кто к юрте ходит.

Пришла ночь. Иван-Месяцов сын стал на каравул; а те в юрту ля́гли на спокой. Сидел, сидел, досидел до полночи, и спать захотел. Никого не видал. В полночь в шерсть заполз и крепко заснул, и не видал ничего.

По́утру встает бо́льший брат, видит стрелки опять вышиты.

— Што же, брат, Иван-Месяцов сын, видал кого-нибудь в эту ночь?

— Не видал никого.

— Не есть ты каравульщик, Иван-Месяцов сын! Ну-ко, сере́дний брат, Иван-Сонцов сын, становись ты в каравул на эту ночь!

Стрелки опять поставили голы.

Стал на каравул Иван-Сонцов сын. Сидел, сидел — никого не видал. Залез в перо; его пригрело: Иван-Сонцов сын и заснул крепко, и никого не видал.

По́утру встают братья. Иван-Кобыльников сын смотрит стрелки. А стрелки ешшо того лучше вышиты всяким цвета́м.

— Што, брат, Иван-Сонцов сын, видал кого-нибудь в эту ночь!

— Никого не видал.

— Не есть ты, брат, каравульщик, Иван-Сонцов сын!

Подошла третья ночь.

— Ну, вы, братья, не есь каравульщики. Заходите в юрту, ложитесь спать, покаравулю эту ночь я. Докуль будут над нам смеяться!

Сидел, сидел; близь полночи уж подошло; Иван-Ковыльников сын залез в шерсть. Слышит — шум. Прилетают три колпицы.

Ударились о́ земь — доспелись кра́сным де́вицам. И подкосились всяка ко своей стрелке, и доспели хохотаньё:

— «Та, говорит, моёго мило́ва стрела, и та говорит, — моёго милова, и третья говорит — моёго мило́ва!»

И потом Иван-Кобыльников сын тайным образом подкрался под их ко́жухи и крылья и склал в карман. — До ста́вальной поры все вышивали и хохотали. Меж тем дошло время, когды лететь.

Соскочили и побежали ко своим ко́жухам и крыльям. Хватились — на том месте нету.

— Ах — говорят русским язы́ком — сестрицы родимые, спропали мы. Нас суда рок носил.

— Хто — говорит — здесь хрешшоной? Марфида-царевна спрашивает. Ежели старше нас, будь отец наш; ежели младче нас, будь брат наш; ежели ровня наша — будь обру́чник мой.

Иван-Кобыльников отвечает в шерсте:

— Да верно ли твое слово будет?

— Царско слово три раз не говорится, раз только говорится.

Он выходит из шерсти.

Ну, он сколь красив, а она красивше его ешшо. Он ей заглянись так любезно, а она ему заглянись и пушше того. Тожно́ сошлись рука в руку, перстня́м золотым переменились и потом поцеловались, и сказал: «Люби ты меня и я тебя!» И она ответила.

— А это у тебя товаришши? У меня сестры есть.

Потом он своих братьёв стал будить.

— Эх, братья, сонны тетери, вставайте!

Они стали, вышли с юрты.

— Ну, вот вы, каравульшики, не могли скаравулить, кто к нам ходил. Почему я скаравулил себе обру́чницу и вам товаришшов.

И тем же по́боротом и братья взяли своих жон и обручились. И стали в этой же юрте поживать все шесть человек.

Переночуют ночь, а на́ утро оставляют жон домочни́чать, сами уходят поляни́чать.

Вдруг стал Иван-Кобыльников сын замечать над своим ба́бам, наипаче над своёй: стала блёкнуть, сохнуть. И стал он говорить братовьям:

— Што-жа, братья, стало быть к нашим жонам кто-нибудь ходит, оли́ они стали печалиться.

На другой раз заметил у них под юрту норы вырыты. Не понадеялся на братовьев, послал их поляни́чать.

— Ступайте, — говорит, — с севоднишнего дня поляни́чать, а я останусь каравулить.

Братья ушли в самы по́лдни.

Иван-Кобыльников сын остался на каравуле.

Выпа́лзывает огненной змей в юрту и принялся груди сосать у жон. Тем он их и крушил и сушил. Натянул он свой тугой лук, наложил калену́ стрелу и прямо его в грудь ударил.

Он покатился с его обру́чницы, с жоны прямо в нору. Только ответил русским язы́ком:

— Ну, Иван-Кобыльников сын, жди ты меня через три дня с огненной тучей.

Собрались братья. Иван-Кобыльников сын говорит:

— Ну, братья, давайте в трои сутки стрелы доспевать. Нашел я супостата. Только убить вовсе — не убил, а только ранил. Вот через трои сутки овбешшался он прибыть с огненной тучей.

И в трои сутки они делали луки да стрелы. На последни сутки делали, делали... Иван-Кобыльников сын и говорит:

— Ну, Иван-Месяцов сын, поди-ко, посмотри, подвигатся ли где туча.

Иван-Месяцов сын вышел и говорит:

— Ох! братья, подымается от земли туча черна.

Не через долгое времё посылат Иван-Кобыльников сын, Иван-Сонцова сына.

Вышел Иван-Сонцов сын, и отвечат:

— Ох! братья, туча агрома́дная идет, близко и близко подходит.

Не через долгое время выходит Иван-Кобыльников сын — туча по над головой.

И давай они биться, и давай биться. Бились, бились — треть тучи убили. И Ивана-Месяцова сына убили. Три (две?) трети осталось. Бились, бились — половину тучи убили, и Ивана-Сонцова сына убили. А половина тучи осталась, войска не́чистов-дьяволько́в. Бился, бился Иван-Кобыльников сын, треть тучи побил, и его побили. Забрала ихних жон и увела — энта треть оста̀льная.

Кобыла по лесу гуляла-ходила. Хватилась своего сына, и побежала стрелку искать. Прибежала в это войско с головы, стрелку доискалась. Стрелка обронёна.

— Должно быть, неживой мой сын!.. И давай ходить по головам. Ходила, ходила, — нашла его голову с туловишшем. Взя́ла его лизнула, обвернулась, задом лягнула — он сросся; другой раз лизнула, задом обвернулась, лягнула — он вздрогнул; третий раз лизнула, задом обвернулась — лягнула: он и на ноги встал.

— Ох! мамаша, говорит, я долго спал. Оживи, говорит, моя родительница, моих товаришшов, Ивана-Сонцова сына и Ивана-Месяцова сына.

Разыскала их головы, Ивана-Сонцова сына и Ивана-Месяцова сына, совсем с туловишшам. Тем же по́боротом, как его оживляла, так и их оживила. — И говорит сын матери:

— Ну, мамаша, а где же наши жоны?

— Я не знаю.

И говорит он своим братовьям:

— Ну, братья, стало быть