– Конечно. И вообще, что у нас за разговор? Нам еще рано думать о смерти! У нас еще, можно сказать, самое младенчество старости! – поддержала ее Люба.

– В смысле? – удивленно посмотрела Юля на нее.

– Ну, я где-то читала, что старость – это другая жизнь. Как дополнительная проекция на уже прожитую. Сначала бывает младенчество старости, потом детство, потом юность, потом зрелость. А потом уже сама старость-старость. Я бы предпочитала на этапе юности уйти… Ну в крайнем случае зрелости. Хотя, действительно, мы выбирать не можем! А скажи, Юль… Ты бы хотела такую свекровь, как Вероника Антоновна? Нет, я не конкретику имею в виду, чтобы она была твоей свекровью, но в принципе?

– Не знаю, Люба… У меня своеобразное отношение к проблеме, я ведь очень долго со свекровью жила. Со свекровью и без мужа. Он у меня погиб, когда сын еще не родился. И поэтому – не знаю… Наверное, это зависит от того, как сильно ты любишь мужа. Я своего очень сильно любила, даже мертвому не могла изменить. Может, потому и свекровь принимала со всеми ее слабостями и сложностями характера. Нет, мне трудно на эту тему говорить…

– Извини, Юль. Я ж не знала.

– Да ничего. В общем, если коротко обозначить ответ… Да, я бы смогла с любой свекровью жить. Если бы ее сына любила. Я думаю, любовь вообще даром не дается, обязательно какое-то к ней бывает приложение. Или нагрузка. Или испытание… Да, именно так – испытание. Я думаю, с этой Вероникой Антоновной вообще невозможно жить на одной территории, уж это точно испытание не для слабонервных. Тут, Любочка, на облаке не отсидишься и стихами не отобьешься, тут эмоционально вкалывать надо, терпеть… А впрочем, это всего лишь мое мнение, Любочка.

Поздно вечером приехал Адам, постучал в дверь их номера. Юля была на балконе, открывать не пошла, зато Люба кинулась к двери опрометью.

– Заходите! – радостно приветствовала она его. – Мы с Юлей выполнили ваше поручение, Адам, побывали у вашей матушки!

– Да, я в курсе, спасибо… А Юли разве нет? Она гуляет?

– Нет, Юля на балконе.

– А можно я пройду на балкон?

– Да, конечно…

Дальше все происходило так, будто Юля наблюдала за собой со стороны. Показалось, это душа ее вылетела из тела и стоит в сторонке, усмехается – посмотрим, как ты будешь выпутываться.

Вот Адам ступил на балкон, шагнул к ней. Взял за руку, медленно поднес ее ладонь к губам. И смотрит на нее. А она – на него. Глаза так близко друг к другу… А душа ее стоит в уголке, улыбается, шепчет – хватит в Кончиту играть, хватит… Вот оно, твое откровение! Радуйся! Не прячь глаза и не дергайся испуганной ланью, возраст не тот.

А из балконного проема – удивленный вздох Любочки. Удивленный и шокированный ее вероломством. Отвернулась, обиделась, ушла.

«Уйди… – мысленно попросила Юля Адама, глядя ему в глаза. – Видишь, что из всего это получилось? Обидели человека…»

«Да, я понимаю… – так же молча ответил ей Адам. – Неловко получилось. Давай вместе уйдем».

«Нет… Ты уйди, я сама с ней объяснюсь… Хотя – чего я буду объяснять? Сама не знаю… Уйди, пожалуйста».

«Хорошо, как скажешь. До завтра?»

«До завтра…»

Адам ушел, а Любочка закрылась в ванной. Потом вышла с заплаканным лицом, прогундосила слезно:

– Давай спать, Юля… Я спать хочу.

– Послушай, Люба…

– Нет, нет, не говори ничего… Я правда спать хочу. Верхний свет выключу, ладно?

– Да, конечно. Как хочешь.

Люба плакала в подушку половину ночи. Очень тихо плакала, изо всех сил сдерживаясь. Так плачут дети, думая, что их не слышат – хлюпая носом и тихо подрагивая дыханием. Юля тоже не спала, лежала, пялилась в темноту, мучилась совестью. Да разве она виновата, если оно само так произошло? Или виновата? И вообще – что такое произошло? И хорошо ли это, которое все-таки произошло?

Потом вдруг вспомнились слова Вероники Антоновны, когда она рассказывала им историю своего сына – были, были у него потом подружки… То одна, то другая. И довольно славные среди них встречались.

И подстегнуло вдруг, отрезвило. Сама себе задала жесткий вопрос: а ты какая будешь подружка? Тоже из тех, из «довольно славных»?

Под утро она решила уехать. Просто сбежать. Любочка, наплакавшись, спала крепким сном, тяжело дышала опухшим от слез носом. Если тихо встать, тихо собрать вещи, она даже не проснется.

Кажется, первая электричка уходит в семь утра… Если выйти в седьмом часу, можно успеть дойти до станции?

Если идти быстро – вполне…

Значит – надо действовать решительно, не оставляя себе времени для сомнений! На сборы – пятнадцать минут. И не забыть Любочке прощальную записку оставить. Прости, Любочка, мое лукавство невольное и отчаянное, не обижайся, не поминай лихом… Вообще никогда обо мне не вспоминай, не стою я того.

Дурацкая, конечно, записка вышла. Сумбурная. Но ладно, все равно некогда переписывать. Надо бежать!

* * *

Она пришла на станцию рано, до прихода электрички оставалось пятнадцать минут. На перроне было пусто, лишь какой-то хмырь бродил в отдалении. Странного вида хмырь, в клетчатом пиджаке, в кепке и с тросточкой. Наверное, местному Козлодоеву не спится, вышел поутру на станцию электричку встречать, лелея свои козлодоевские надежды. Да черт с ним… Юля бухнулась на скамью на перроне, пытаясь восстановить дыхание после быстрой ходьбы…

Отдышалась, а лучше не стало. Пока бежала, хоть цель была – на электричку не опоздать, и ни о чем больше не думалось. Вот же – пятнадцать минут, ничтожная малость, а тянутся как долго. Неужели еще и электричка не по расписанию придет? Юля вздохнула, прикрыла глаза.

И зазвучала внутри музыка. Незнакомая какая-то. Откуда она взялась? И скрипки, и флейты, и надлом такой ужасный, отчаянный. Наверное, она слушала раньше эту музыку. Так бывает – мы часто слушаем музыку, но не слышим ее. А она прячется в дальнем уголке памяти, таится годами, десятилетиями. Потом раз – и выплеснется в нужный момент! А может, наоборот, не очень и нужный. Зачем, зачем ей эта музыка? Чтоб сердце разорвалось? Хотя – пусть звучит. Пусть на память останется. Может, через несколько лет вспомнится эта поездка в осень, и Любочка со стихами вспомнится, и мужчина по имени Адам, с которым… который…

Может, ему следовало тоже записку оставить? А с другой стороны – ну что, что бы она ему написала? Нет, не надо записки. Он и сам все поймет. А сейчас – пусть плачут скрипки и флейты…

– Милая, вам плохо? – услышала над головой слабый дребезжащий голос.

Открыла глаза, уставилась удивленно в склонившееся над ней старческое лицо с выбритой до изнеможения тонкой серо-голубой кожицей. И запахом одеколона повеяло – старомодным. А, тот самый дедок, Козлодоев который…

– Вам помочь, милая?

– Да с чего? – не то чтобы огрызнулась, но вышло все равно грубовато, даже для безобидного Козлодоева перебор. Может, он из лучших человеческих побуждений подвалил? И спохватилась, добавила вежливо: – Нет, спасибо, ничего не надо, у меня все хорошо.