— Очнулся я уже в подвале. Стены бетонные, на полу какая-то рвань валяется, под потолком лампочка тусклая, и вонь такая ядреная, что глаза режет. Осмотрелся я, а там еще ребята были.

— Сколько вас было всего? А девочки были? — не удержавшись, спросил Лев.

— С нами двенадцать человек, десять ребят и две девчонки, такая же босота, как мы. Я сел кое-как, башка гудит, тяжелая, ничего не соображаю. Друзья мои тоже ворочаются, в себя приходят. — Геннадий рассказывал все это тусклым, безжизненным голосом, уставившись в землю. — Спрашиваю: «Куда я попал?», а парень там один, самый старший среди нас, усмехнулся и сказал: «Вот как с тебя штаны снимут и оттрахают, тогда и узнаешь». Как же мне тогда стало страшно! Никогда в жизни так не было! Подполз я к нему и говорю: «Бежать отсюда можно?» Он чуть в голос не заржал: «Ты думаешь, мы здесь сидим, потому что нам нравится?» Тут дверь открылась, а там здоровый такой мужик, а перед ним кастрюля большая, как в столовой. «Лом, хавку принимай!» — говорит. Парень поднялся и кастрюлю внутрь занес, а мужик добавил: «Как пожрете, ведра с дерьмом вашим вынесешь, а то даже на первом этаже уже воняет».

— И чем кормили?

— Да консервы из банок в кастрюлю выбросили, на плите разогрели, и все. Хоть бы разогрели как следует, а то часть так холодной и осталась. И из этого месива ложки алюминиевые торчали. Попробовал я — есть же невозможно, а остальные уплетают за обе щеки. Лом увидел, как я скривился, и сказал: «Ешь и не выделывайся! Другого не будет». Ну, поел я — куда деваться? В общем, кастрюлю до дна вычистили, аж ложками скребли. Для воды бидон молочный стоял, и на нем кружка, а под туалет — две ведра в углу. Пришел тот мужик, пустую кастрюлю забрал, а Лом ведра эти подхватил и к двери пошел, а мужик ему вслед: «Если только разольешь опять, я тебя, сучонка, больше бить не буду! Я тебя заставлю языком все вылизать!» Потом Лом с пустыми уже ведрами вернулся, а вторым заходом ведро воды принес и в бидон вылил. Запер мужик за ним дверь, а Лом сказал: «Кажется, сегодня все будет тихо, я ни одной машины во дворе не видел. Давайте спать!» В общем, понял я, что попали мы в самый настоящий ад. Лежал, а сна ни в одном глазу. Тут услышал, как в том углу, где Лом со своими друзьями лежал, перешептываться начали.

— А сколько их было?

— Шесть мальчишек, мелюзга.

— И о чем они шептались?

— Да я не все расслышал, но понял, что Лом в тот раз специально ведро разлил, чтобы суматоху вызвать, а под шумок какой-то мальчишка сбежал, он должен был куда-то дойти и привести помощь. А на следующий день… Хотя черт его знает, сколько было времени! Рисовую молочную кашу принесли. А мне молоко нельзя, у меня тут же понос начинается, так что я вообще голодный остался, а Лом специально не ел, чтобы своим побольше досталось, еще и приговаривал: «Шустрее ложками работайте, наедайтесь впрок!» И опять ничего! Разошлись все по своим углам и сидим. Сколько времени прошло, не знаю, там же не поймешь, только дверь открылась, и мужик девочку внес, без сознания. Положил ее возле порога и сказал: «Принимайте новенькую! Полюбуйтесь на куклу, а то она у нас надолго не задержится — это же спецзаказ!» Закрыл он дверь, а Лом к девочке этой, как коршун, бросился, на руки ее взял, в их угол отнес, а сам в голос орет: «Будь ты проклят, господи! Будь прокляты все идиоты, кто в тебя верит! Нет тебя, и не было никогда! Только и умеешь, что с крашеной доски на людей таращиться!» Я подошел, посмотрел на девочку, а она действительно красивая, как кукла! Глаз не оторвать! Я тогда у Лома спросил: «А что такое спецзаказ?» Тут он на меня вызверился, как будто я был в чем-то виноват: «Есть одна сволочь! Затрахает ребенка до смерти! Ему только таких подавай! Она же не первая уже!»

— И что с ней стало?

— Очнулась она, глазами похлопала, а потом в рев ударилась, маму звала. Лом ее как-то утешить пытался, а сам еле-еле сдерживался. В общем, душу мне в клочья тогда разорвало! А потом та баба появилась, разнаряженная, вся в золоте, и сюсюкать начала: «Где тут моя маленькая? Где тут моя хорошая?» А малышка эта… Ну, понятно, что к женщине она с большим доверием отнесется, чем к ребятам, тем более таким затрепанным, как мы, да еще в подвале этом. Она так доверчиво этой бабе: «Я к маме хочу!» А та ей: «Сейчас, моя хорошая! Сейчас пойдем! Только мы с тобой сначала искупаемся, платьице красивое наденем, чтобы мама тебя такой грязнулей не увидела, и к ней пойдем!» Лом вскочил, малышку собой загородил и заорал: «Сука! Ну хоть что-то святое у тебя в жизни есть?» А она ему в ответ: «Баксы, мой мальчик! Только баксы! И радуйся, что на тебя пока любителя не нашлось, а то ходил бы, как и все остальные, с рваной задницей! Мы тебя вообще зря кормим!» Лом ей в ответ: «Я тебе эту кроху не отдам!» Тут она позвала: «Миша! Займись!» Появился тот мужик, посмотрел на Лома и сказал: «Наверное, мне тебя лучше просто убить! Надоел ты мне!» А Лом ему: «Будешь сам ведра таскать!» Мужик расхохотался и на меня показал: «Вот она, твоя смена!» Пока они препирались, малышка эта из-за Лома вышла и к бабе той пошла — та же обещала ее к маме отвести. В общем, ушли они, а Лом начал по подвалу метаться, только что о стены головой не бился, а уж что он при этом говорил! Мы все прижухли, потому что в таком состоянии он и убить мог. Не знаю, сколько времени прошло, но дверь открылась, Мишка девочку эту на пол положил, усмехнулся и сказал: «Странно! Живая еще! То ли сдает старик, и силы уже не те! То ли такая живучая оказалась! Может, еще и оклемается! По второму заходу пойдет!» Лом ее на руки взял, а она как кукла поломанная, платье разорванное, сама вся в крови. Он ее в их угол отнес, кто-то из его мальчишек воды принес, а я сказал: «Не трогал бы ты ее, она сейчас, по крайней мере, боли не чувствует». Он все равно ее напоить пытался, а она же без сознания — как ее напоишь? Он ее на руках укачивает, плечи ходуном ходят, губы дрожат, а из глаз слезы катятся. Да крупные такие, как горох, честное слово. Умирать буду, а эта картина перед глазами будет стоять, — произнес Геннадий таким голосом, что Лев ему поверил. — Тут опять кастрюлю принесли, а Лом и не пошевелился, как сидел с ней на руках, так и продолжал, я кастрюлю занес, а он и не ел даже. И отложить не во что — не было там ни тарелок, ни чашек. А Мишка, когда кастрюлю забирал, сказал, улыбаясь: «Ну-с, завтра большой день! Гостей ждем! Будем проводить смотр личного состава. Так что утром пойдете мыться и переодеваться. Готовьте задницы и передницы!»

— Сигарету дай и помолчи немного, а то я сейчас с ума сойду! — попросил Гуров.

Слушать он был больше не в силах, это было настолько ужасно, что казалось, мозги закипят, сердце билось где-то в горле и в висках, словно два кузнечных молота стучали. Он сидел, курил в долгий затяг, изо всех сил стараясь успокоиться, а потом спросил:

— Как я понимаю, до этого не дошло? Вас же в эту ночь освободили?

— Да просто дверь открылась, когда мы все, кроме Лома, уже спали — он так с малышкой на руках и сидел. Но это был не Мишка и не баба, а какой-то совершенно посторонний мужик, и на голове у него был обыкновенный черный чулок. Мы перепугались, а он сказал: «Вставайте и выходите во двор, вы свободны». Это было так неожиданно, что мы в первую минуту не поверили. А он добавил: «Время не тяните, нам же вас еще по домам развозить». Тут Лом первым к нему бросился и стал умолять: «Ее в больницу надо! Может быть, еще удастся спасти!» Мужик, как на малышку ту посмотрел, выматерился — ей-богу, я таких слов никогда в жизни не слышал, и кому-то там рядом сказал: «Бери «Газель» и дуй в Петушки — это ближайшая больница. Только номера на подъезде сними. Машину там бросишь, и обратно своим ходом. — И еще спросил: — Может, кому-то еще в больницу надо?» Какая нам была в тот момент, на хрен, больница? До дома бы добраться! Малышку у Лома забрали, ну, тут уж мы все к выходу рванули. А как Мишкин труп увидели, так никто не сдержался и хоть раз его, да пнул.