— Это были военные? Или просто в камуфляжке? В форме какой-нибудь? В спецовках?

— Нет, обычные мужики, кто в чем, только у всех чулки на головах были. Вышли мы все во двор, а мужик, что всеми командовал, спросил: «Кто сам до дома добраться сможет? Деньги я дам». Ну, почти все сказали, что смогут, только там два пацаненка были, такие запуганные, они к мужику этому прижались и начали просить, чтобы их отвезли. Они были… Черт! Забыл! Да неважно, откуда они были! А еще мужик этот нам сказал: «Ребята, хорошенько запомните! Вы нас никогда не видели! О том, где вы были и что с вами делали, вы должны рассказать только своим родителям, и никому больше! Это ваша тайна, и только ваша, вот и храните ее. Сегодняшний друг может завтра оказаться вашим врагом и разболтает ее, чтобы вам досадить, потому что для вас это позор на всю жизнь. А кто-то другой просто проболтается по глупости! Так что врите что хотите, но правду никому, кроме родителей, не говорите!» И так он это сказал, что проняло нас. В общем, деньги нам раздали, сели мы в машину…

— Какая машина была?

— Да обычная, бортовая. До станции нас довезли, мы вылезли и разъехались потом кто куда. Пацанят тех, наверное, на машине отвезли. А с малышкой я не знаю, что потом было.

— Ее отвезли в больницу, и врачи сумели ее спасти. И родители ее нашлись.

— Ну, и слава богу, хотя… После всего, что произошло, как-то плохо мне в него верится.

— А мужики по большей части там остались?

— Когда мы отъезжали, да, а потом, наверное, тоже уехали — там же еще две машины стояли. Вернулся я тогда домой, а соседка на меня с кулаками набросилась за то, что я бабулю до больницы довел своими выходками. Она, оказывается, когда я пропал, заявление в милицию подала, а потом по нескольку раз в день туда ходила узнавать, не нашелся ли я. Бросился я в больничку нашу, она, увидев меня, как начала рыдать! А сама все приговаривает: «Слава богу, нашелся! Слава богу, живой!» И почувствовал я себя тогда самой распоследней сволочью! Она же единственный в мире человек, у которого обо мне сердце болит, а я ее матом! Это я ее сейчас бабуля называю, а тогда «бабка» или «карга старая». В общем, взялся я за ум, и зажили мы с ней душа в душу! Потом у матери рак нашли — догулялась! Бабуля дом свой продала, и приехали мы сюда мамашу мою спасать. Я-то после всего этого никакой особой любви к ней не чувствовал, а для бабули она же дочка родная. Ну а как похоронили ее, мы так в Шатуре и остались. Вот и все.

— Ты номера машин не запомнил?

Парень всем телом повернулся к Гурову, напрягся, и глаза его очень нехорошо заблестели.

— Значит, вот для чего вы меня расспрашивали! Вы этих людей хотите найти! Вы меня за кого держите? За суку, которая сдаст тех, кто ей жизнь спас?

— Не то! Не то ты подумал! — поморщился Лев. — Я этим людям дурного слова не скажу, не говоря уж о большем! Но они были в доме — это же они залили его бензином так, что он, как факел, горел. Они могли увидеть там что-то, что выведет меня на организатора.

— Так ноябрь же, машины были заляпаны грязью так, что даже в кузове была, какие тут номера? — немного успокоившись, ответил парень, а потом добавил: — Значит, мужики эти не только Мишку убили, но суку с врачом порешили. Эх, знать бы, кто это, я бы им в ноги поклонился!

— Ну, спасибо тебе, Геннадий! До сих пор я мог только представлять себе, что там творилось, но после твоего рассказа… Счастье твое великое, что ты провел там только несколько дней, а вот остальные нахлебались там лиха, кто до смерти, а кто так, что по гроб жизни этот ад не забудет.

— Думаете, я забуду? — криво усмехнулся парень. — Да мне этот подвал до сих пор иногда снится, а поначалу я чуть ли не каждую ночь с криком просыпался!

Гуров сел в машину и поехал обратно в Фомичевск. Рассказ Геннадия произвел на него такое жуткое впечатление, что казалось, он сам побывал в этом вонючем подвале и пропитался запахами пота, испражнений, а также ужаса, горьких слез, пережитых детьми нечеловеческих страданий и их страшной смерти. Льву хотелось сначала отдраить себя самой жесткой мочалкой, только чтобы избавиться от этого запаха, а потом напиться так, чтобы наутро ничего начисто не помнить. Но если первое желание еще было осуществимо, то второе — никак, ему предстояло возвращаться в Москву, а завтра с ясной головой приступить к работе.

В том, что он найдет организатора, Гуров не сомневался, он всю свою агентуру на уши поставит, всех должников напряжет, пойдет на любые переговоры с уголовниками, как бывшими, которые теперь превратились в бизнесменов, так и настоящими, он с самим дьяволом договор подпишет, но найдет того, кто все это придумал, сколько бы времени это ни потребовало! Душившая его ненависть к этому подонку была тем более мучительна, что пока не находила выхода, и Лев изо всех сил старался успокоиться, чтобы перевести это состояние в холодную, рассудочную ярость. С огромным трудом ему это удалось, и в результате в Фомичевск он приехал в состоянии более-менее адекватном.

— Какие новости? — спросил он, зайдя к Косареву.

— В Сабуровке охранника опознали — Тихонов это, в Москву по этому поводу я уже Стасу позвонил, протокол опознания привезли, — сказал Андрей Федорович. — В сгоревшем доме все еще работают, только не пойму, что они там ищут.

— Да нечего там искать, — отмахнулся Лев и тут же позвонил Орлову, мысленно ругнувшись про себя на себя же, что не сделал это раньше, еще из машины. — Петр Николаевич, отзывайте людей из Сабуровки — не проводили там операций.

— Все равно пусть покопаются — вдруг чего-нибудь полезное найдут? — ответил тот. — Ну ты там все дела закончил?

— Да, сейчас соберусь и в Москву! — Лев отключил телефон и спросил у Косарева: — Вы слух пустили?

— А как же? — удивился тот. — Как ты велел, так и сделали, только результатов пока никаких. Но как только что-то появится, мы тебе тут же сообщим. А ты, значит, уезжаешь. Так, может, посидим на дорожку?

— Спасибо, Андрей Федорович, только до Москвы путь неблизкий, — отказался Гуров. — Ну, счастливо оставаться! И всем остальным от меня привет передай и благодарность за помощь.

Из управления Лев отправился к матери Фомина, где плотно пообедал, собрал свои вещи и, несмотря на ее бурные протесты, оставил ей деньги за проживание и питание — он не привык быть кому-то чем-то обязанным. Бросив сумку в машину, он поехал не сразу в Москву, а в другое место, потому что было у него одно дело, которое он обязан был сделать, чтобы сохранить уважение к самому себе и по-прежнему считать себя не святым, конечно, но хотя бы среднепорядочным человеком. И он его сделал!

А в Москве у Крячко к этому времени уже ухо распухло и покраснело от постоянных телефонных разговоров. Найдя через старого знакомого в Воронеже следователя, который вел дело Проста, Стас позвонил ему домой — тот уже был на пенсии, но, как оказалось, прекрасно все помнил, потому что дело было громкое.

— Вот представь себе гениального робота, и это будет Прост. Четырех человек на тот свет отправил — это только доказанные эпизоды, а подозревался он в восьми, и ни малейших угрызений совести! — говорил «следак». — Он из семьи потомственных врачей. Эту семью, они, кстати, из немцев, весь город уважал. А тут такое! Отец его еще во время следствия умер — позора не вынес, мать почти следом за ним ушла, а сестра старшая на суде заявила, что отказывается от брата. Правда, им все равно пришлось из города уехать — сам подумай, она врач, муж ее тоже, так кто же к ним после такого лечиться пойдет? А детям каково? На них же пальцем показывали!