— Не знаю, смогу ли я, мама. Он ведь даже не навестил меня ни разу за столько месяцев.

Папа не скрывал своей ярости из-за того, что Альберт так и не появился, и я полагала, что мама разделяет его чувства, хотя и не говорит об этом. Я не решилась рассказать ей о самом худшем: об отказе увидеться со мной в Штайн-на-Рейне. Я боялась выплеснуть на маму так старательно сдерживаемый гнев.

— Прости Альберта, как Бог прощает нас, и используй любую возможность, какую он тебе пошлет, чтобы узаконить свое дитя.

Мама была права. Наказывая своим молчанием Альберта, я наказывала только нашего ребенка. В гневе я забыла об этом простом факте. Я стала отвечать Альберту и даже отправила ему, с маминой помощью и по ее совету, подарок к Рождеству — за несколько дней до начала схваток.

Но теперь было не до приятных воспоминаний. Были только я, боль и мои крики.

— Мама! — кричала я.

Они с акушеркой все никак не несли ведра со свежей водой. Я слышала, как за окном бушует гроза, как ветер стучит в окно, а где-то вдалеке раздаются раскаты грома. Не случилось ли чего-то с мамой и госпожой Коначек, пока они набирали воду? Я молила Бога, чтобы они были целы и невредимы. Схватки становились все чаще, и я боялась, что одна не справлюсь. Боль пронизывала меня насквозь — не только в родовых путях, но и в спине, и в бедрах. Казалось, тело разрывается на части.

Мама с акушеркой вбежали в комнату и замерли, увидев меня. Выражение на их лицах было хуже любой боли. Очевидно, случилось что-то ужасное. Бормоча молитвы, мама поставила ведра с водой на пол и опустилась на колени у кровати, а акушерка встала у меня в ногах.

— О, госпожа Коначек, кровь! — плача, сказала мама.

— Что случилось? — в панике спросила я.

— Молитесь Деве Марии, — услышала я слова акушерки, обращенные к моей маме. Затем она обратилась ко мне: — Госпожа Марич, ребенок идет не головкой, как нам хотелось бы. Он идет ножками. Мне придется просунуть руки и попробовать его перевернуть.

Мама охнула. Я слышала о таких родах. Увечья и смерть матери и ребенка были в подобных случаях обычным делом. Неужели такое может случиться со мной и моим ребенком?

Боль была мучительной — такой я еще никогда не испытывала. В тот самый миг, когда я думала, что не выдержу больше ни секунды, госпожа Коначек сказала:

— Вот мы и повернули ребеночка, госпожа Марич. Теперь он идет головкой вперед. Еще разок потужьтесь, и, думаю, он выйдет.

— Вы уверены, что ей нужно тужиться? А как же кровь? — жалобно спросила мама.

— Другого способа нет, госпожа Марич. Чем бы это ни кончилось. — Она положила руки мне на бедра. — Давайте же, госпожа Марич, тужьтесь.

Пробившись сквозь боль к островку покоя где-то в глубине сознания, я сделала вдох и стала тужиться. И вдруг боль прекратилась.

Я не услышала крика ребенка, как ожидала. Я услышала звук капающей воды. Скорее даже льющейся. Откуда тут может литься вода? Тут же нет ни колодца, ни раковины. Может быть, после бури крыша течет? Опустив взгляд к ногам, я увидела, что акушерка держит не ребенка, а таз. Даже сквозь затуманенное болью сознание я слышала, как он наполняется кровью. Это не вода течет, это моя кровь.

«Что случилось? — хотела я спросить. — Где мой ребенок?» Мне хотелось закричать. Но я не могла выговорить ни слова. Я сжала кулаки, хватаясь за воздух, а потом потеряла сознание.

Я не помню, когда впервые увидела ее чудесное личико. Может быть, глаза у меня открылись на несколько секунд, а потом я снова провалилась в пустоту. Может быть, это было через несколько часов после родов, а может, через несколько дней. Столько дней и часов выпало из моей жизни в эти несколько недель после ее рождения. Кажется, иногда я минуту или две держала ее на руках. Как мне смутно помнится, я даже покормила ее немножко, слушая вполуха, как папа читает вслух свое письмо к Альберту о ребенке. Но я отчетливо помню тот миг, когда она открыла свои ярко-голубые глаза и посмотрела на меня. И хотя я знала, что это невозможно, что новорожденные младенцы не способны на такое — клянусь, она мне улыбнулась.

У меня дочь. Как я втайне и мечтала. Маленькая Лизерль.

Izgoobio sam sye. Я потеряла себя в ней.

Глава двадцать первая

4 июня 1902 года

Кач, Сербия

Лизерль улыбалась мне из своей кроватки. Я обожала беззубую улыбку, от которой ее пухлые щечки делались еще пухлее и мягче. Поглаживая ее невероятно шелковистую кожу, я думала, что эта малышка стоит любых жертв. Физика — ничто в сравнении с Лизерль. В ее лице мне открывались тайны Бога.

Ее васильково-голубые глаза были широко распахнуты и даже не думали сонно закрываться, как я надеялась, и я уже готова была вновь вынуть ее из резной дубовой кроватки, той самой, в которую мама укладывала меня саму в младенчестве. Лизерль уснула у меня на руках, когда я сидела с ней в качалке, и я постаралась как можно бережнее переложить ее в застеленную одеяльцем кроватку. Но не успела ее белокурая головка коснуться связанного мной серо-лилового одеяльца, как она проснулась и заулыбалась розовыми губами.

Я услышала мамины шаги по коридору, ведущему в детскую, а потом они стихли. Мне даже не нужно было смотреть на дверь, я и так знала, что мама стоит, прислонившись к косяку, и с улыбкой смотрит на нас. Мама обожала Лизерль почти так же, как и я, не задумываясь о том, незаконнорожденная она или нет.

— Тебе письмо, Мица, — сказала мама. По ее тону я поняла, что письмо от Альберта.

— Побудешь с Лизерль, пока она не заснет, мама? — спросила я, забирая у нее письмо.

— Конечно, Мица, — ответила мама, пожимая мне руку.

Вместо того чтобы спуститься вниз, в уютную парадную гостиную с открытыми окнами, в которые веял летний ветерок, я пошла наверх, в мансарду. Мне хотелось прочитать письмо в одиночестве. Там, в укрытии, привычном с детства, которое казалось теперь таким далеким, я вскрыла конверт острыми ножницами.

Прежде чем начать читать, я закрыла глаза и прошептала маленькую молитву Деве Марии. Мамины привычки оказались заразительными, а мне нужна была помощь, тем более что черпать религиозное чувство в работе, как прежде, я теперь не могла. Мне очень хотелось, чтобы Альберт приехал