навестить нашу малышку; я умоляла его, но он раз за разом отказывался. Объяснял, что должен дождаться в Берне окончательного правительственного одобрения его кандидатуры на должность в патентном бюро, что не может рисковать запятнать свою репутацию. Я понимала, что швейцарцы придают респектабельности большое значение и что Альберту приходится быть осторожным, но не могла понять, каким образом поездка в Кач может поставить под угрозу получение должности. Вовсе не обязательно кому-то в Берне знать, к кому он едет.

Я опустила глаза и стала разбирать знакомый почерк. Альберт начал письмо со своих обычных ласковых прозвищ и мыслей о малышке: как она в его представлении выглядит, на кого похожа и что умеет делать в таком возрасте. Я оторвала взгляд от письма и улыбнулась над тем, как Альберт пытается представить себе Лизерль.

Дальше он спрашивал: «А ты не могла бы сделать ее фотографию?» Это была отличная идея. В Каче фотографа не было, но можно свозить Лизерль в Беочин, более крупный городок поблизости, и сделать ее парадный портрет. Конечно, если Альберт увидит свою красавицу-дочь — с кудряшками, улыбками и ангельскими пухлыми складочками, он не удержится и приедет, чтобы посмотреть на нее воочию. Я стала читать дальше.

Долли, я не могу сейчас приехать в Кач. Не потому, что не хочу повидать нашу Лизерль, а по очень веской причине. Надеюсь, ты меня поймешь. Место в патентном бюро в Берне, как и обещал Гроссман, досталось мне, и я должен приступать к службе через несколько дней. Так что о поездке пока не может быть и речи. Но мы с тобой слишком долго не виделись. Я прошу тебя приехать в Швейцарию, но, может быть, не в Берн, где могут пойти сплетни, а в Цюрих. Тогда нам будет проще навещать друг друга. И приезжай одна. Без малышки. По крайней мере, на первые несколько месяцев, пока мы не сможем оформить наш брак в Берне. Я знаю, это может показаться странным, но позволь мне объяснить. Ты же знаешь этих чопорных швейцарцев. Так вот, в документах, поданных на должность всего полгода назад, я написал, что не женат. Если я приеду теперь в Берн с женой и ребенком на руках, они сразу поймут, что ребенок незаконнорожденный, а это наверняка поставит под угрозу мою новую должность. Ты ведь понимаешь, верно? Может быть, потом мы что-нибудь придумаем, чтобы Лизерль была с нами. Может быть, твой всезнающий папа найдет способ…

Я бросила письмо на пол. Как он может не приехать в Кач повидать свою дочь? И тем более — как он может даже мечтать о том, что я оставлю Лизерль только ради того, чтобы было удобнее встречаться с ним? Почему для нашего брака нужна должность, а ради должности нужно отказаться от ребенка? Может быть, за этим стоят его родители? Я знала, что они по-прежнему категорически против нашего союза, несмотря на Лизерль. Я уже смирилась с потерей карьеры и своего честного имени, но Лизерль была мне утешением. Мысль о том, чтобы расстаться с ней неизвестно на какой срок, была невыносима.

Я легла на старенький диван, и тело само свернулось калачиком, как будто я тоже была младенцем. Я не стала бороться с подступившими слезами.

Лестница заскрипела от медленных, тяжелых маминых шагов. Я почувствовала, как она села рядом со мной на старый диван и обняла меня.

— Что он пишет, Мица?

Сквозь всхлипы я рассказала. Произнесенные вслух, его слова звучали еще возмутительнее. Как может Альберт просить меня отказаться от моей чудесной малышки? Как минимум на несколько месяцев, а может быть, и дольше, неизвестно на сколько? Альберт ведь даже не видел ее, не знал, что значит тосковать по ее сладкому запаху, по ее ясным голубым глазкам, по ее агуканью, а главное, по ее улыбке. Напрасно он в своем недавнем письме рассуждал, что Лизерль наверняка еще не умеет смеяться. Ее смех звучал как самый звонкий колокольчик.

— Альберт ничего не говорит о браке и не предлагает никаких планов относительно Лизерль. Он просто хочет, чтобы я уехала — одна — туда, откуда он сможет вызывать меня к себе, когда ему удобно.

Хотя вслух эти слова звучали еще ужаснее, чем у меня в голове, слезы мои начали иссякать, дыхание замедлилось. Перед моим мысленным взором встал другой путь жизни — жизни с Лизерль, но без физики, которой я некогда так дорожила, и без Альберта. Нужно быть сильной, чтобы пройти через это.

— Мы просто останемся здесь, в Каче, мама. Я и Лизерль. Это будет наш дом.

Вытерев последние слезы, мама сказала:

— Послушай меня, Мица. Ты помнишь наш разговор о том, что Лизерль нужна настоящая семья?

Я кивнула. Со времени этого разговора он определял все мои поступки по отношению к Альберту. Он даже воскресил в моей душе какие-то чувства к нему. Но я не знала, хочу ли дальше идти по этому пути — по крайней мере, сейчас.

— Ты должна ехать в Цюрих. Это единственный способ осуществить твои планы на брак. Я знаю, тебе не нравится то, что открывается в Альберте, — его нежелание видеть Лизерль, его эгоизм, то, что он хочет, чтобы ты была рядом, но при этом не назначает точного времени свадьбы, его нерешительность в отношениях с семьей, — но ты ведь делаешь это не ради себя. Ты поедешь в Цюрих ради Лизерль.

Я знала, что она права, хотя мне и не хотелось слушать ее и соглашаться с ней. Но я знала и то, насколько непостоянен Альберт.

— Но, мама, что, если я пойду на эту жертву и поеду в Цюрих, как хочет Альберт, а он все равно не захочет, чтобы Лизерль жила с нами? Ты же знаешь, он в своих письмах не раз соглашался с папой, что ее лучше отдать на усыновление. Для меня брак этого не стоит. Я никогда не откажусь от Лизерль.

Глаза у мамы сузились, ноздри раздулись. Она стала похожа на быка на арене перед матадором.

— Я не допущу этого, Мица. Разве я не отказалась отдать ее каким-нибудь дальним родственникам, чтобы ее удочерили, как хотел твой отец? Разве я не настояла, чтобы она осталась с нами в Каче?

Мама и правда восстала — с такой яростью, какой я в ней и не подозревала. Я всю жизнь ошибалась в ней. Ее смирение не было слабостью, это была свирепая бдительность, которая при необходимости оборачивалась бурей. Она в одиночку боролась с папой за мое право оставить Лизерль при себе, в уединении Шпиля, где с нами будут только мама и горничная.

— Да, мама.

— Тогда