– Кого?

– Боже мой, старуху, естественно.

– Да, мы встретились.

– И что, она в состоянии связно говорить? – Туфля замерла.

– Она меня не узнала, она сказала, что у ее сестры была дочь. Но она была красивая, с «дивными рыжими кудрями», а я лысая. – Паша неожиданно хихикнула.

Мать при звуке ее хрипловатого смешка выпрямилась и посмотрела на Пашу, как на сумасшедшую.

– Что?! Какие кудри, кто рыжий? Она что, совсем рехнулась?

Она не спросила: «какая дочь?», хотя следовало бы.

– А разве ты до этого не знала? – удивилась Паша, но вопрос остался без ответа.

– И что еще несла эта сумасшедшая?

– Что моя мать умерла. – Паша сказала это, точно разом окунулась в прорубь, и заноза в груди шевельнулась так, что у нее даже немного сбилось дыхание. Но ничего не произошло. Женщина, сидевшая напротив, не закричала, не возмутилась. Она как будто просто пропустила эти слова мимо ушей.

– Она что-нибудь говорила про… бумаги? Ну хоть словом упоминала? – Похоже, маман слишком многого ожидала от сумасшедшей старухи или от Паши.

– Нет, она просила прислать ей сигареты. И духи, лучше французские… Еще она не отказалась бы иметь чепец, как у ее бабушки. Такой, с лентами и кружевами…

И тогда мать закрылась от Паши – человек взял и одним движением бровей воздвиг между ними непроницаемую стену – он вроде бы был рядом, а на самом деле далеко-далеко отсюда.

Паша пристально всмотрелась в женщину, сидевшую напротив, и догадалась, что именно ее так неприятно поразило – абсолютное сходство с портретом! Сейчас она видела перед собой именно лицо с полотна – такое же глухое и закрытое, почти неживое. Это и есть отгадка?

И эта женщина не поняла, не почувствовала, как тяжело и больно Паше оттого, что ее мама умерла, здесь и сейчас, буквально у нее на глазах. И Паша сомкнула веки прежде, чем Марина Андреевна поднялась и молча вышла, даже не взглянув на дочь.

Теперь Паша осталась совсем одна. Нет, не одна, у нее был родной человек и ждал от нее помощи, может быть, поэтому она быстро пошла на поправку.

И взгляд отца на портрете она встретила спокойно. Бедный папа… Раньше Паша никогда так о нем не думала. Мама простить не смогла, но Паша ему не судья. Да, он был не богом, а всего лишь человеком. Но, оказывается, любить просто человека гораздо легче, чем небожителя.

Машка появилась в конце недели, когда Паша уже запросто вставала и выползала к Татьяне на кухню, если матери не было дома. Она вдруг совершенно разлюбила детскую, абсолютно. Тот равнодушно-брезгливый взгляд маман что-то изменил в самой Паше: она посмотрела на привычную комнату другими глазами и точно не узнала ее. Странно, она прожила здесь много лет и вдруг поняла, что случись ей завтра уйти отсюда, и она ничего не захочет взять с собой, ничего.

Так вот, Машка пришла домой с видом скучающего экскурсанта, который в десятый раз вынужден пойти на смертельно надоевшую экскурсию. Она села на кухне напротив Паши, мешая Татьяне сновать туда-сюда и совершенно не обращая внимания на ее возмущенное сопение.

– Ну ты дала, – сказала она сестре, как будто слегка удивленно. – И когда ты окончательно очухаешься? Что Сема-то сказал? Я, между прочим, уже могу выступать. Правда, врач велел поберечь связки, но вполсилы можно.

Татьяна со стуком поставила перед ней чашку, чуть не расплескав содержимое, но Машка даже бровью не повела.

Знает или нет, подумала Паша. Ну не может человек знать и быть таким непробиваемо спокойным. Паша и позабыла, что сестра ждет от нее ответа, зато Татьяна не выдержала.

– Вот ведь некоторые, – вмешалась она, обращаясь почему-то к плите, – как будто сами никогда не болели. Человек едва живой, в чем душа держится, его бы поберечь, так ведь нет, сели и поехали!

Маня лениво повела прекрасными очами в Татьянину сторону и снова взглянула на сестру.

– У меня руки дрожат, – сказала Паша, и это было правдой. Она даже вытянула их над столом, но Машка проверять не стала, а уставилась в чашку, будто и не спрашивала ни о чем.

– Ты давай выздоравливай, мне тебя пока заменить некем, – сказала Машка безо всякого выражения и поднялась, Татьяна фыркнула ей вслед. Маня неторопливо оделась и ушла как всегда, ничего никому не сказав, только громко хлопнула дверью. А на Пашу накатила такая слабость, что она побрела в детскую, отлежаться.

Где-то в квартире заверещал телефон, и Татьяна потопала на его зов. Через минуту она вошла в комнату и протянула трубку Паше – тебя.

Ленский! Неужели вернулся, наконец, из своей Англии?!

– Здравствуйте, красавица! А мне сказали, что вы лежите чуть ли не на смертном одре. – Паша отвела от уха трубку и недоуменно на нее посмотрела. Вечно Татьяна что-нибудь напутает.

– Красавица только что ушла, – сказала она в трубку. – На одре лежала я, а не она. И не на смертном, так что даже и не мечтайте.

– Ну зачем же меня так обижать, Паша! Я беспокоюсь, а вы иронизируете…

Паша снова отвела от уха трубку и пристально на нее посмотрела. Голос Ленского напоминал густую смолу, и она нисколько бы не удивилась, увидев, как эта смола изливается сейчас прямо из телефона. Нужно будет обработать аппарат одеколоном. В целях дезинфекции.

– Маша только что ушла, – повторила Паша на всякий случай, потому что фальшивая забота ей была совершенно ни к чему. Впрочем, она не нуждалась ни в чьей заботе, тем более Ленского, если уж на то пошло.

– Да понял я, понял. Я вообще-то хотел узнать, как ты себя чувствуешь. – Пашино ухо стало ужасно горячим, и она прижала трубку к другому. Когда они успели перейти на «ты»?

– Вы что, поссорились с Машкой? – спросила она тоном старшей мудрой сестры. Хотя и без вопросов все было ясно.

– А мы не ссорились, – помолчав, вроде бы удивленно ответил Ленский. – По-моему, Паша, у тебя все не так просто со здоровьем, как ты хочешь показать. Речь бессвязная, на вопросы не отвечаешь…

Ленский откровенно стал наглеть, и этому нужно было положить конец.

– Знаете что, Ленский, во-первых, я с вами на брудершафт не пила, во-вторых, я вам не наперсница какая-нибудь. Я в самом деле тяжело больна (очень последовательно) и прошу не играть со мной в ваши глупые игры!

Паша нажала отбой и кинула телефон на одеяло. Вот скотина! Думает, он один такой умный. Да половина Машкиных поклонников пользовалась этим примитивным приемом – как только Маня давала им отставку, они начинали оказывать знаки внимания Паше. То есть умники рассчитывали, что она выбросит им веревочную лестницу из окна осаждаемой крепости или спустит свои длинные косы.

Подобной младенческой наивности Паша давно перестала удивляться, но то, что и Ленский применил столь избитую тактику, ее даже разочаровало. Все-таки она была о нем не столь низкого мнения. Трубка нахально заверещала снова, и Паша, взяв ее за кончик антенны, брезгливо, двумя пальчиками, вынесла в прихожую и положила на столик.