написали мне, как добрались? Я ждал… У нас всё хорошо. Наступила зима. В школе все сняли галстуки и значки. Карамысова уехала в Липецк. Сталкер собирается в Саратов. В твоей, Дава, квартире поселились новые жильцы. Дядя Баха и тетя Алиша. Дядя Баха – милиционер. Коля, у нас временное перемирие с Гогой и Магогой, не знаю, сколько оно продлится, но, по-моему, осталось недолго. За дядей Наумом приехала его мама из Витебска. Живет теперь с ним и собирает его домой. В общем, все уезжают! От Алисы привет! Она стоит рядом и исправляет грамматические ошибки. Я обещал ей участвовать в конкурсе танцев. Представляете меня танцующим на сцене? Я – нет. Но обещал, и никуда не денешься. Подвести не могу! Ладно, пацаны, пишите, адрес знаете.

И еще, пацаны… Советского Союза больше нет!»

Первым делом новые жильцы спилили березу, которая росла перед окнами квартиры Пиркиных. Береза была большая, в два моих обхвата, и наклонялась в сторону реки. Весной, когда ветер с Ишима задувал к нам во двор, дерево слегка поскрипывало и даже плакало. Дядя Ставрос утверждал, что это сорт такой – плакучий. Тетя Хеба говорила, что береза – это душа нашего двора и когда что-то случается, то она плачет вместе с нами или, наоборот, смеется, когда нам весело. А дядя Наум заверял всех, что сорт и душа – это, конечно, красиво и романтично, но на самом деле ветки царапают крышу, и так и получается этот протяжный стон.

– Слышите? – поднимает он палец вверх. – Это береза скребет шифер!

– Нет! – кричит ему со двора Иваниди. – Это я дюбелем на асфальте надпись корябаю.

– Какую еще надпись? – восклицает тетя Хеба. – А ну, быстро прекрати!

– Ленин жи! – подсказывает Дава Пиркин. – Он написал Ленин жи! Он букву «в» забыл как писать.

– А, это можно, – соглашается тетя Хеба. – Главное, ты смотри за ним, чтоб другое не написал.

– Про «в» он помнит, – докуривает сигарету на балконе дядя Наум, – он про букву «д» забыл.

Весь двор весело смеется, и сквозь хохот слышно, как береза смеется вместе с нами.

И вот ее спилили.

На месте березы остался пень, слегка припорошенный снегом и кучами свежих опилок. Сам ствол березы валялся рядом, перекрыв дорогу к дамбе. Еще утром, уходя в школу, я тряс ветки, чтобы набрать в рот снежинок, а теперь разглядываю обрубок, торчащий посреди пиркинского палисада, словно это и не пень, а перископ подводной лодки, которая сбилась с пути и чуть-чуть не доплыла до Ишима. Перископ вмерз в толщу льда, и теперь остается лишь ждать, когда снега растают и лодка сможет продолжить свой путь.

Возле подъезда стояли папа и дядя Наум. Они курили, отводя взгляд от поваленного дерева.

– Билеты уже взяли? – спросил папа.

– Плацкарт до Москвы. Дальше на местных поездах, – ответил дядя Наум. – Разберемся.

– Ясно. – Папа притушил сигарету и кинул ее в мусорную урну. – Пьешь?

– Не лезет.

– А там чем займешься?

– Найду чем, – дядя Наум запрокинул голову, – книгу начну писать.

– Про что?

– Не знаю… Про целину, например. Как жили мы тут. Что делали. О чем мечтали. И что оставили.

Папа опять закурил и впервые повернулся к срубленной березе.

– А что оставили?

Дядя Наум опустил голову и тоже посмотрел на валяющийся ствол дерева.

– Что-то, наверное, оставили. – Он подошел к пню и смахнул с него снег. – Чтобы появился пень, надо сначала спилить дерево, а чтобы выросло дерево – надо его посадить. А чтоб посадить дерево, надо что?

– Нужен человек, который его посадит, – вмешался я в разговор, – и лопата.

– Вот, нужен человек, – присаживаясь на пень, подытожил дядя Наум.

– Философ ты, Наум, – с какой-то грустью сказал папа, – но, правда, посадили много!

– Не в этом вопрос, – задумчиво произнес дядя Наум, – не в много или мало, а на сколько хватит.

– Чего? – не понял папа.

– Пилить на сколько хватит. Двадцать? Тридцать? Сорок лет?

В это мгновение из окна раздался голос нового соседа:

– Мужики, стойте! Я сейчас!

Через минуту дядя Баха выскочил на улицу. В правой руке у него был топор, а в левой он держал нож.

Папа с дядей Наумом молча отступили назад, прикрывая меня собой. Дядя Баха со всего размаху рубанул топором по пню и сразу же воткнул в пень нож.

– Один момент! – прокричал он и убежал в подъезд.

Я выглянул из-за спины отца.

– Может, палку хоть взять? – спросил дядя Наум.

– Он один, нас двое, – сказал отец, – не кинется.

Подъездная дверь вновь распахнулась, и я увидел огромный кусок сырого мяса, застрявший в дверном проеме. Мясо напоминало ляжку коровы или лошади, с которой содрали шкуру. Над порогом болталось копыто.

– Мужики, помогите, – кряхтя, попросил дядя Баха и в очередной раз рывком толкнул мясо.

Дядя Наум с папой подбежали к подъезду и, схватившись за висящую ногу, рванули ее на себя.

– Толкай! – закричал папа. – Толкай, Баха!

– Тяни, – заорал дядя Баха, – сейчас пройдет!

– Муратов, – завопил дядя Наум, – убери к едрене фене эту лавочку! Мы себе позвоночник сломаем.

Пока я тащил лавочку к ограде палисадника, освобождая путь, ляжка, наконец, проскочила в дверной проем, и дядя Баха скомандовал:

– Ногу на пень!

– На пень? – не понял отец.

– На пень! – повторил дядя Баха, выруливая из подъезда. – Да не туда! Наум, заворачивай левее! Еще левее! Вот. Кладем на пень ровно! Рядом с топором! Отлично!

Ляжка лежала на пне, как голова преступника на эшафоте. Отец снял шапку и вытер рукой лоб.

– Ты ее дома держишь, что ли?

– Согым сегодня привезли из аула, – уперев ногу в пень, сказал дядя Баха и выдернул топор, – еще не успел порубить. Дерево пилил.

Он со всей силы ударил топором по ляжке.

Раздался хлюпающий звук, и кровавые ошметки мелкими бусинками разлетелись вокруг пня.

– Сейчас здесь и здесь топором, – он провел пальцем две черточки, – а потом ножом.

Дядя Баха еще пару раз взмахнул топором, разделил ляжку на три части и взял нож. Вокруг него, как искры от сварки, разлетались мелкие, словно занозы, кусочки костей и сухожилий. Искры мигом таяли на снегу, образуя теплую алую кашу.

– Вот бы Таня удивилась, выглянув сейчас в окно. – Дядя Наум присел рядом с пнем.

– Таня? – отрезая от ляжки большой кусок мяса, спросил дядя Баха. – Женщин к мясу допускать можно только на варку. Разделывать нельзя давать.

– Да жила тут одна, – сказал дядя Наум, – цветы растила.

– А, – кивнул дядя Баха, – цветы можно. Ну что? Всё! Мясо занесу, и через три часа на бешбармак.

Он схватил разрубленные части мяса.