Капитану Зитару с женой пришлось пойти в посаженые, а Ингус, товарищ Микелиса по плаванию, обязательно должен был принять участие в свадьбе. Обычно в сельских местностях свадьбы играют осенью или зимой, но Микелис Галдынь торопился. С Вилмой он встречался уже несколько лет и вот, наконец, скопил деньги и построил себе на побережье, недалеко от Зитаров, маленький домик. Настало время проститься с дальними морями и заняться рыбным промыслом. Лодку он приобрел, снасти тоже, оставалось только привести в дом хозяйку — и можно начинать жизнь.

Сплошные косяки нерестующей салаки исчезли, и рыбаки стали применять другие орудия лова. Некоторые донными снастями доставали со дна камбалу и бельдюгу. Те, у кого были сыртевые сети, ловили белую рыбу. При таком способе лова достаточно двоих рыбаков в лодке.

Эрнест отпустил Криша домой для работы по хозяйству и взял с собой на промысел сына плотника Витыня, тринадцатилетнего Фрица. Мальчик, правда, оказался неважным моряком и не переносил даже зыби, но Эрнеста это мало заботило. Совсем наоборот: в ветреную погоду он нарочно задерживался в море, разъезжая взад и вперед до тех пор, пока у мальчика не начинался приступ морской болезни. Сам не страдая от нее, Эрнест испытывал странное удовольствие, видя муки других. Посмеиваясь, он издевательски-участливо спрашивал мальчика, что с ним, не съел ли что-нибудь недоброкачественное? И, словно для того, чтобы закалить мальчонку, Эрнест направлял лодку на самую большую волну.

— Терпи, ничего, привыкнешь…

Но Фриц не привыкал и с удовольствием предпочел бы остаться на берегу, если бы не двадцать копеек, которые ему платили за ночь.

Братья разделили снасти поровну. Вначале и улов на обеих лодках был примерно одинаковым, но потом счастье перешло к Эрнесту. Каждое утро в его вентере оказывалось больше рыбы, чем у Ингуса и других рыбаков. Эрнест любил похвастать успехами.

— Не каждый может рыбачить, — заявлял он отцу, показывая свой улов. — Тут тоже смекалка нужна.

Было похоже, что Эрнест прав. Из всех местных рыбаков он оказался самым удачливым. И все стали следовать его примеру: закидывали сети на такой же глубине, так же привязывали грузила и выбирали сыртевые сети с ячеями такой же величины, как у Эрнеста. Но ничего не помогало: Эрнест по-прежнему был впереди. По утрам он приветствовал Ингуса ехидной усмешечкой.

— Здесь тебе не судно. Одним компасом да лотом не обойдешься, надо и мозгами шевелить.

Эрнест отправлялся к сетям рано утром, когда еще было совсем темно и ни один рыбак не выходил в море. Прежде чем вытащить свои сети, он проверял содержимое у соседей. Подъехав к поплавкам, он поднимал полотно сети и осматривал ее. Если рыбы оказывалось много, он часть забирал себе и осторожно опускал чужие сетевые порядки обратно в море. К тому времени, когда рыбаки отплывали от берега, Эрнест, успев проверить чужие сети, спокойно выбирал уже собственный улов. Он не навлекал на себя подозрений, потому что действовал осторожно, стараясь не запутать чужие сети. Фриц Витынь за молчание получал мелкую рыбешку, и его предупредили, что если он проболтается, то будет избит. Как-то Эрнесту удалось подсмотреть, где Сеглинь ставит свой вентерь. Наутро вентерь оказался пустым. Но, как выяснилось, конец его оставался открытым, так что, очевидно, вся рыба ушла. Сеглинь, подосадовав на свою забывчивость, никому ничего не сказал. И Эрнест опять ходил, гордо выпятив грудь, и поддразнивал Ингуса, как и полагается удачливому рыбаку.

5

— Что у вас случилось, поссорились, что ли? — спросила как-то однажды Альвина у Эльзы. — Я уже целую неделю не вижу Рутенберга.

— Он очень занят, — ответила Эльза. — Дядя уехал в Ригу, и он остался один в аптеке.

На другой день после этого разговора объявили мобилизацию запасных. Война еще не началась, но все понимали, что положение серьезное, и на Западе, за Неманом и Вислой, находится враг.

В Латвии многие в этот момент оказались в довольно глупом положении. Латышские попугаи, изуродовавшие свои фамилии окончанием «инг», а речь — сильным немецким акцентом, вдруг заговорили на чистейшем латышском языке. Самые упрямые, словно улитки, притаились в своей раковине. И только изредка, где-нибудь в тесном кругу друзей «липовые немцы» трусливо похвалялись: «Германия обладает наивысшей техникой, и у нее самая лучшая армия в мире… Она разобьет Россию в первые же месяцы».

Для Рутенберга, как и для многих его соотечественников, жизнь стала несладкой. Куда ни повернись, повсюду слышались ехидные замечания, кругом были насмешливые улыбки. Самыми несносными, как всегда, оказались подростки. Ну что такой мальчишка понимает в политике и культурных ценностях? А туда же — глумится над «фатерландом» и «кайзером». И самое досадное, что нельзя заткнуть ему рот; приходится молчать и, стиснув зубы, затаить в себе оскорбленное самолюбие: «Ладно, издевайтесь, когда-нибудь рассчитаемся за все!»

Местный пастор, стопроцентный баронский прихвостень, оказался в еще худшем положении, чем Рутенберг: помощник аптекаря мог в крайнем случае молчать, а пастор должен был с церковной кафедры молиться за русского царя и его армию! Но против этого вопияло все его естество. Одному богу известно, как он с этим справлялся.

Бедный Рутенберг! Его дни проходили теперь в стенах аптеки, между пузырьками и прилавком, а вечерами он вынужден был томиться в садике дяди, так как прогулки ничего, кроме неприятностей, не приносили. Долго ли может молодой человек выдержать это? Тут он опять вспомнил Эльзу и однажды в сумерки пробрался в Зитары. Его и здесь ожидало горькое разочарование: вежливо, как всякого постороннего человека, приняли его в этом доме, поинтересовались, как у него идут дела, и не пытались удержать, когда он решил уходить. Эльза собрала все немецкие книги, принесенные ей в свое время Рутенбергом, и вернула ему их наполовину непрочитанными.

— Вы можете их еще оставить. Они мне сейчас не нужны, — заикнулся он.

— Нет, благодарю, у меня нет времени их читать.

— Чем же вы так сильно заняты?

— Я начала читать Пушкина на русском языке.

Перед уходом Рутенберг еще раз набрался духу:

— Фрейлейн Эльза, мне необходимо с вами поговорить. Не хотите ли пройтись со мной?

Эльза замялась в нерешительности и, возможно, пошла бы, но тут вмешалась мать:

— Знаете что, господин Рутенберг? Лучше будет, если вы перестанете ходить к нам. Могут быть неприятности. Сейчас такое время, люди еще неизвестно что подумают.

И Рутенберг ушел. В тот вечер Альвина Зитар имела серьезный разговор с дочерью.

— Ты эту дружбу кончай! Он тебе не жених. Если власти узнают, что мы якшаемся с немцем, нам будет плохо, А мы ведь верноподданные.

Возможно, все это было не так страшно,