вот эту наполовину пустую бутылку с водкой внутри? Или свои рваные джинсы, надетые вместе целых, но мокрых? Или вон то отражение, с трогательным самозабвением подражающее всякому моему движению вплоть до самого незначительного? Мое отражение взялось за бутылку, наклонило ее над стаканом, вернуло бутылку на ее место посреди стола, подальше от края, чтоб ненароком не упала на пол, поднесло к губам стакан — но выпить из него предоставило мне: на двоих водки оставалось недостаточно. Лучше родного брата, лучше самого лучшего друга было мне сегодня мое отражение.

Какая чепуха, какое детство, я не пьянел, я лишь делал вид, что пьянею; водка была старая, я даже едва помнил, как она оказалась у меня: кто-то принес на день рождения, что ли. За это время она стала не крепче обыкновенного столового вина. Единственное — мне сделалось теплее, я чуть согрелся.

За окном светлело. Как странно, что пошел снег, подумалось мне. Снег в этих краях — гость редкий даже в лютую зимнюю пору, тем более сейчас. Хотя можно ли то, что падало на меня этой ночью с неба, назвать снегом? Снег — это когда покрывает все вокруг, смело ложится и на землю, и на деревья, и на дома, когда скрипит под ногами, образует сугробы, когда можно делать снежки, кататься на лыжах… Прошлой зимой после подобного снегопада я видел в Антверпене человека, идущего по черному, совершенно бесснежному тротуару на лыжах, с лыжными палочками, в лыжной вязаной шапочке с помпончиком, лыжных ботинках, перчатках. Возможно, ему известно было место, в котором снег задержался, где можно вволю накататься на лыжах, утолить свойственную всякому нормальному человеку тоску по нормальному снегу?

Телефон стоял в гостиной; гостиная в трех шагах от меня. Если раздастся звонок, я его обязательно услышу.

Вот добрался я и до дна этой бутылки. Сидеть на кухне больше не было смысла. Я поднялся и пошел обратно. Как неприветлив, холоден и неуютен мой дом. Лег на диван, накрылся одеялом. Ненадолго засыпал, просыпался, снова засыпал и снова просыпался. Дождаться звонка мне не было суждено.

13

Безвкусная, слабая водка обернулась затяжным и тяжелым похмельем. Голова болела так страшно, что не только невозможно было встать, но больно пошевелиться, поднять руку, повернуть голову, открыть глаза. Так я и лежал, как проснулся, на спине, с закрытыми глазами, мечтая об избавлении от боли, головокружения, бесконечных приступов острой тошноты, оставлявших после себя парализующую тело слабость и черную тоску, — одним словом, от всех нерадостных ощущений, свойственных состоянию похмелья.

Смог встать я только под вечер. Решил было принять душ, но потом закрыл ванну резиновой пробкой на металлической цепочке и лег: стоять было сложно, ноги дрожали от слабости.

Мне еще никогда не приходилось пить в одиночестве, а тем более — напиваться до такого жуткого похмелья. Больше того, я не помню, когда последний раз был пьян: с некоторого времени состояние опьянения потеряло для меня какую бы то ни было прелесть.

Выйдя из ванной, поджарил себе яичницу. Пустая водочная бутылка так и стояла на столе. Телефон остался в гостиной у дивана.

Я звонил и до того, как принять ванну, и после, и даже в процессе приготовления яичницы, но все напрасно. Ее не было дома.

Я вышел на улицу в двух свитерах. Пальто до сих пор оставалось холодным и влажным, вот только выбора не предоставлялось, пальто было единственное, так что пришлось отправляться на улицу в нем. Глубоко вдохнув холодный, чистый осенний воздух, я как будто почувствовал себя лучше.

На трамвайной остановке никого не было; от взгляда на рекламу шотландского виски на боковой ее стенке меня снова, хоть и легко, затошнило.

Подъехал трамвай.

На заднем широком сиденье целовалась опрятная пара: пожилой, с иголочки одетый мужчина и женщина помоложе; взглянув в их сторону, я увидел, как энергично двигает он в ее рту своим толстым, от слюны блестящим, неутомимым языком. На кривом мизинце немолодого господина блистал неумеренно крупный бриллиантовый перстень.

Стеклянная дверь, разбитая мной этой ночью, была полностью восстановлена, коридор за нею — убран, подметен. Нажав на кнопочку звонка, ответа я не получил. Выйдя из подъезда, пошел в кафе, из которого был виден ее подъезд, сел у окна, заказал кофе. В кафе я просидел остаток дня, попивая то кофе, то чай, читая бесплатную газету, посматривая на ее подъезд. Вечер был серый, тусклый, скучный, стул, на котором я сидел, — жесткий и неудобный, официант особой расторопностью не отличайся, смотрел на меня хмуро, кафе весь вечер оставалось пустым, газетные статейки меня нисколько не интересовали, ее машина продолжала стоять недалеко от подъезда, в который никто не входил.

14

Дома я почувствовал себя совсем нехорошо: серый ртутный столбик термометра почти достиг сорока градусов. Вечер, ночь и утро следующего дня, слившиеся в томительный, вязкий полусон, я плохо помню. Я несколько раз звонил ей.

Из телефонного разговора со следователем выяснилось, что ничем он помочь мне не в силах, никакой информации об адвокате у него нет и быть не может. На мои слова о том, что вот уже второй день мне не удается застать ее дома, посоветовал запастись терпением и позвонить ей завтра, а если не получится завтра, то послезавтра: у нее мог начаться отпуск, она могла заболеть, уехать по работе в другой город, за границу — куда угодно. Вежливо попрощавшись, он положил трубку. В коллегии адвокатов мне любезно сообщили номер ее телефона — тот самый, по которому я звонил ей все это время.

Несмотря на то что собирался провести этот день дома, я не удержался и к вечеру, когда уже начало смеркаться, снова вышел на улицу. Народу на остановках было много, трамвай пришел набитым настолько, что едва удалось войти в салон.

Я прошел мимо ее дома, глядя наверх, на окна, дошел до конца квартала, вернулся; ее машина по-прежнему стояла у тротуара. Толкнув дверь ногой, ступил в подъезд. Надавил на глянцевую, черную кнопку звонка. Я знал, что ответа не последует. Зайти в кафе? Пойти домой? Позвонить еще? Или набраться, по совету работника следственных органов, терпения и позвонить завтра или послезавтра? Или не звонить никогда? И никогда больше не возвращаться в этот ставший мне вторым домом подъезд?

Парадная дверь за моей спиной открылась, заставив меня вздрогнуть; я не стал оборачиваться. От входной двери человек прошел ко второй, запертой, ведущей клифтам, звякнул ключами, повернул их в замке, — я шагнул