очень не понравился мне, я тебе говорила. А теперь думаю о нем все время. Это пугает меня. Пугает оттого, что я не знаю, что будет дальше. Наша разница в возрасте больше не смущает меня, хотя вначале и это пугало. Я трусиха, и с этим ничего не поделаешь. Разница в возрасте — это не просто математическая разница в числе прожитых лет, это совсем другой взгляд на жизнь, совсем другое знание человеческой души, совсем другие интересы, другие иллюзии (или, что важнее, их отсутствие), совсем другой опыт того, что назову опытом любви, потому что ничего иного как-то не приходит мне в голову. Сколько раз он переживал этот опыт? Насколько всерьез способен он относиться к любви? Наконец, сколько их было у него, таких же, как я? Сколько женщин он знал? Видишь, о чем я думаю? Но что самое смешное (и жалкое) — я не знаю, как он относится ко мне. Можешь ты себе такое представить? Заговорить первой о том, что чувствую, я не могу — в этом, я думаю, ты понимаешь меня. Что мне остается? Ждать? Но если он ничего ко мне не чувствует, то мое ожидание не только напрасно, но и унизительно. Сегодня я должна его увидеть, но вот прошло уже полчаса, а его нет. Я жду — и не знаю, что думать. Мне кажется, что я сама отталкиваю его. Может быть…»

На этом письмо заканчивалось.

Был вечер, поздний, ненастный вечер, когда я вышел из подъезда на улицу и направился к себе домой. На этот раз я возвращался не один: меня сопровождал ее снимок, украденный со стены и заложенный под пальто, — и письмо, которое мне не удалось оставить там, где оно лежало.

Дома смотрел на ее фотографию, перечитывал письмо; ходил по улицам, ездил в полицию, где никому дела до моего беспокойства не было, где, узнав, что ни к разряду членов семьи, ни к разряду супругов я не отношусь, что толком о ней мне ничего не известно, что знакомы мы с ней всего пару недель, — со мной просто не стали говорить. О том, что в последние дни, выломав дверь студии, я стал частым гостем ее пустого дома, я, понятное дело, особо не распространялся.

Что именно она писала о разнице в возрасте? Что пугает она ее? И смешно и горько. Разница эта, с моей точки зрения совсем незначительная, ей действительно может казаться гигантской. Она только закончила университет, значит, ей двадцать два — двадцать три года. «Математическая разница в числе прожитых лет» исчисляется, таким образом, двенадцатью — тринадцатью годами. Много это или мало? Для меня — ничтожно, для нее… А вот насчет разницы в интересах и. как она правильно отметила, иллюзиях, — вот в этом она, наверное, права. Если вспомнить себя приблизительно в ее возрасте, останется только поражаться, каким плотным, каким сплошным коконом иллюзий было окружено мое сознание; коконом, едва пропускавшим свет настоящей жизни. Каких иллюзий я с тех пор лишился? Наверное, большинства. Но может ли это помешать нашим с ней отношениям? Способно ли это повлиять на одну из величайших иллюзий в человеческом обиходе — любовь? С другой стороны, было бы нечестно не признать, что человеческая жизнь заключает в себе неисчерпаемый источник иллюзий (явления, к слову, почти нейтрального, иногда блага, иногда зла, все зависит от случая — каких иллюзий придется подхватить больше, жизнеутверждающих или болезнетворных), так что на смену одним, тающим в силу своего несоответствия опыту жизни, приходят другие, кажущиеся не иллюзиями (и, следовательно, обманом духовных чувств), а чем-то более значительным и существенным, ценным и необходимым: познаниями, мудростью, тем же жизненным опытом, наконец. Ну а сколько у меня было женщин? Благодаря удачному складу лицевой части черепа да труднопреодолимой тяги к женщине, ко всему тому разнообразному, что может подарить она мужчине, — немало. Но жажда эта — из неутолимых, ее может хватить на всю жизнь, так что и тут помех мне не видится. Разве лишь… Имеет ли смысл об этом не только говорить, но и думать? Разве что есть некоторая опасность понять со временем, что поиск «единственной», «настоящей», «той самой», идеальной любимой — одно из самых печальных, самых жалких, нереальных, неисполнимых и разрушительных заблуждений всякого существа мужеска пола.

Мне вдруг показалось чрезвычайно важным вспомнить, где письмо.

На конверте проставлен обратный адрес. Что (Ты ни случилось с ней, причины произошедшего, казалось мне, кроются в Москве. Что если мне съездить в Москву, сходить по этому адресу, указанному на конверте, отосланном, если верить рассказам Виктора, мертвой девушкой?..

Часовая стрелка миновала цифру пять, минутная прошла чуть больше десятка дробных минутных делений; иными словами, был шестой час утра. Едва подумав о поездке, я тут же, немедленно, окончательно и совершенно бесповоротно решился ехать — не только не задумываясь о вероятности успеха, но и не зная толком, что именно надеялся найти у мертвой.

16

Если вам кто-нибудь станет рассказывать, как приятно ему рвалось в самолете на высоте десяти тысяч метров над уровнем моря, — не верьте такому человеку. Такой человек — лгун. Потому что блевать в самолетном отхожем месте омерзительнее, чем где бы то ни было: дома, в гостях, на улице, у приятеля, в ресторане, в театре, кино или музее изобразительных искусств. Начать хотя бы с того, что в любом другом месте за исключением этой металлической трубы с крыльями, то и дело оступающейся со своей воздушной ступеньки и ухающей на пару сотен метров вниз, меня бы не вырвало, не вырвало ни разу, не говоря уже о том, что ни в коем случае этого не произошло бы трижды. Сидеть мне пришлось у окна, от прохода меня отделяло чужое сиденье, чужие ноги, которые не было никакой возможности переступить, которым приходилось вставать и отходить в сторону, чтобы пропустить меня, задыхающегося и вконец побледневшего, в одну из четырех туалетных кабинок: две в середине салона и две — в хвосте. Когда в третий раз все четыре кабинки оказались закрыты, я стоял посреди салопа, отвратительный ком подкатывал к самому горлу; перекрывая дыхание, глаза мои слезились, словно я плакал, пассажиры самолета, мои соседи по экономическому классу, смотрели на меня, как мне казалось, с тревогой. Отчего в их глазах мне чудилась тревога? Не оттого ли, что тревожился я сам — что не дождусь открытия одной из кабинок и постыдно замараю голубые ковровые дорожки, вдоль которых тянутся сигнальные полоски, указывающие путь к спасению