Осенью сорок третьего меня тяжело контузило, я полностью ослеп на один глаз, и руки у меня все время мелко дрожали. Почти полгода провалялся в госпиталях, после этого комиссовали и отправили домой — в Тбилиси. Там меня поджидали ужасные новости.

Всего за неделю до моего возвращения один рутулец из наших мест привез в Тбилиси жену и сына. Они остановились у нас и рассказали, что в апреле в наше селение пришли люди в форме НКВД, велели жителям собрать свои вещи и в один день всех — в том числе, мою мать, сестер, деда и младшего сына Володю, который во время войны оставался с ними, — вывезли куда-то на машинах, а скот отогнали к даргинцам. Потом пригнали военную технику и разрушили наши дома, так что людям теперь даже некуда было вернуться. В Рутуле ходили слухи, что гинухцев переселили в район Ведено — туда, где до войны жили выселенные в Среднюю Азию чеченцы.

Я немедленно отправился к давнишнему своему приятелю Бэсико Саджая — мы с ним вместе учились, а потом работали в райкоме. Саджая был рад меня видеть, велел жене поставить на стол все самое лучшее, что было в доме, но едва я заговорил о том, что меня к нему привело, он поскучнел.

„Рустэм, дорогой, если не хочешь потерять партбилет, то пока об этом не надо ни говорить, ни думать. С твоими родными все будет хорошо, но сейчас никто ничего не может изменить. Скажу откровенно: хорошо известно, что в прошлом году, когда немцы оккупировали часть Чечено-Ингушетии, чеченцы вели себя предательски, и за это их вывезли за Каспий. Скажу даже, что Иосиф Виссарионович был еще к ним добр — Гитлер на его месте велел бы всех чеченцев от мала до велика отправить в концлагеря. Но район Ведено не может пустовать, поэтому туда решено переселить часть гинухцев и хваршинов. Но об этом не надо много говорить, я уже тебе сказал. Живи спокойно, поправляйся после ранения, воспитывай старшего сына, а через месяц-другой все встанет на свои места. Я уверен, что с твоими родными и с Володей все в порядке“.

Но я был уже не тот молодой Рустэм Гаджиев, который верил любому слову, напечатанному в газете „Правда“. Я прошел войну, я повидал такое, от чего волосы вставали дыбом, и теперь не мог покорно принять совет друга. Я сказал:

„Мои земляки ни в чем не провинились — ни перед партией, ни перед Родиной. Так за что их-то лишили родных домов и родной земли? Куда вернутся мои младшие братья, если не погибнут? И что стало с семьей моего однополчанина чеченца Ушурма Магомедова, который вынес меня после контузии с поля боя? Куда он вернется после войны, если не отдаст свою жизнь за Родину и за Сталина?“

Видно, нервы мои были действительно не в порядке, если я посмел так говорить. Лицо и взгляд Бэсико стали ледяными — даже мой единственный видящий глаз сумел это разглядеть. Он холодно ответил:

„Решения партии не обсуждают. Ты воевал, ты мой друг, но в моем доме попрошу больше подобного не говорить“.

„Что ж, тогда до свидания“.

Я поднялся и, не подав ему руки, направился к двери. У меня тряслись не только руки, но ходуном ходили плечи и голова — после контузии так бывало, когда я сильно нервничал. Саджая меня не удерживал, но в спину спросил:

„Так чего же ты добиваешься, Рустэм?“

Я, не оборачиваясь, бросил:

„Хочу увидеть своих родных и своего сына“.

Через два дня мне позвонил секретарь райкома партии Вано Гургенишвили:

„Товарищ Гаджиев, как же так — вернулся с фронта и не заходишь! Товарищ Саджая говорит, ты уже совсем поправился, все товарищи будут рады тебя видеть. Приходи, приходи дорогой, прямо сейчас высылаю за тобой машину“.

Он долго тряс мою руку, потом представил сидевшему за столом человеку. Тот тоже поднялся, назвал свою фамилию — Богданов. Одного взгляда, брошенного на его лицо, мне было достаточно, чтобы признать в нем сотрудника НКВД. Вано оглядел меня и нерешительно спросил: „Ну, как твое здоровье? Товарищ Саджая говорил, ты готов приступить к работе, но я вижу, что вид у тебя еще не очень. Так как?“

Он и Богданов не отводили глаз от моих мелко трясущихся рук. Я ответил откровенно и довольно сухо:

„Здоров, как бык, но врачи говорят, что руки будут дрожать пожизненно — контузия“.

Гургенишвили обрадовался:

„Тогда ладно, тогда хорошо. Я, в смысле, не про руки, а что ты здоров и можешь работать. Понимаешь, нас просили рекомендовать надежного товарища на место секретаря райкома партии в районе Ведено. Там сейчас сложная ситуация, и очень нужен человек, умеющий вести разъяснительную работу. Бэсико говорит, он тебе вкратце обрисовал ситуацию. Так как, поедешь?“

Я понял, что таким образом Саджая выполнял мою просьбу, несмотря на все сказанные мною в гневе слова. Что ж, недаром, видно, я в студенческие годы помогал ему писать контрольные и покрывал его перед невестой, когда он пускался в загул с девочками после каждой удачно сданной сессии.

„Поеду“.

„Ну и хорошо, ну и ладно. Я на минуту вас оставлю, прошу прощения“.

Он торопливо поднялся и вышел, оставив меня с Богдановым. Тот подождал, пока за Вано закроется дверь, потом негромко сказал:

„Ситуация в районе действительно сложная, товарищ Гаджиев. Не все правильно понимают решения партии и правительства, существуют нездоровые настроения — кто-то пытается сорвать людей с места, увести их в горы. Если ситуация выйдет из-под контроля, это приведет к тяжелым последствиям. В первую очередь для ваших же земляков. Ваша задача не только вести разъяснительную работу, но и держать нас в курсе событий. Дом вам отведут не в районном центре, а там, где живут ваши родственники — вы должны постоянно находиться среди людей, чтобы знать об их настроениях. Неудобно, конечно, но если вам понадобится срочно выехать в районный центр, в вашем распоряжении всегда будет машина. Думаю, вам легко удастся выявить тех, кто баламутит народ и мешает нормализовать обстановку — ваш авторитет среди гинухцев достаточно высок, вас уважают, вы бывший фронтовик. Сразу спрашиваю, справитесь?“

Я смотрел на него, и мир прежних моих понятий о ценностях рушился — даже война не смогла сделать с моей душой то, что сделали слова этого человека. Лицо мое было спокойно, когда я подтвердил свое согласие быть их осведомителем и подписал какие-то бумаги.

Восьмилетний Гаджи остался пока в Тбилиси — с семьей рутульца, жившего в нашей квартире. Приехав в район Ведено, мы с Сабиной быстро отыскали наших родных и младшего сына Володю. На следующий день после приезда у меня состоялся долгий разговор с дедом — я сообщил ему все, что говорил Богданов, и откровенно признался:

„Я должен был подписать согласие сотрудничать с ними — иначе эту работу доверили бы не мне, а другому человеку“.

Дед не придал моим словам никакого значения, сказал:

„Все знают, что ты в нашем роду самый умный — поэтому тебя и послали учиться в город. Никто не поверит, что ты сможешь доносить на своих родичей, хоть подписывай ты десять бумаг. Но сейчас у нас и вправду тяжелое время — люди не могут быть довольны, если рушат их дома, а их самих изгоняют в чужие места. И что скажут чеченцы, когда вернутся и увидят, что мы живем на земле их предков? Разве мы враждовали с гинухцами и хваршинами, скажут они, что гинухцы и хваршины пришли и забрали наше жилье? Поэтому многие горячие головы хотят забрать женщин, детей и тайно уйти отсюда — вернуться домой“.