Гумилевские герои — идеалисты. Они ищут любви, а получают блудную страсть, которая воплощается в присущих ей формах не «любовного», а именно «блудного» романа. Ощущение подмены, ощущение недолжности происходящего и вызывает у них «странную» реакцию в тот миг, когда кажется, «победа» ими уже одержана: любовь на блуд они инстинктивно менять не хотят, это было бы профанацией идеала. Подлинный эрос ведет не к «завоеванию», а к самоотречению и тем соединению с «другим». Это экстатическое движение «из себя» к «другому» в приведенной выше балладе символизируется образом «иных пространств», в которых соединяются брачные «кольца», «блещущие, как взоры влюбленных».

Опыт такого мистического экстаза неизбежно приводит освободившегося в любви от эгоцентрической замкнутости героя ко Христу, Который и есть средоточие и движитель любви. Любовь вне Христа невозможна, вне Христа возможна только «частичная любовь», т. е. блуд в более или менее «облагороженных» куртуазностью формах:

А познание Христа, совершаемое только с Его помощью, и есть познание любви: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем»(1 Ин. 4:16). Не случайно поэтому символика эротического движения в «новых пространствах» — в «стеклянной ладье» вместе с «невестой» по «прозрачной струе» к «венцу» Христа, — которую мы видели в балладе «На пиру», будет через восемь лет вновь воспроизведена в финале драматической поэмы «Гондла».

«Гондла» — рассказ о крещении язычников, «история духовной борьбы меча с Евангелием», причем путь к крещению трактуется Гумилевым именно как путь к узнаванию любви. До момента крещения герои «Гондлы», за исключением единственного христианина в языческой Исландии, горбатого королевича Гондлы, знали только любовную похоть в ряду других диких страстей, зовущих к чувственным удовольствиям. Знание о любви — «тайна» Гондлы и источник его конфликта с «волками», которые не могут понять королевича:

«Волки»-язычники смеются и издеваются над Гондлой, но в то же время боятся и ненавидят его, ощущая в «голубом огне» его глаз силу какого-то «небесного гнева» и, главное, переживая странную ущербность собственной души, мятущейся в ожидании любви. Д. С. Мережковский очень удачно сравнил язычество с «вечной Каной Галилейской, уныло-веселым пиршеством, где люди, сколько ни пьют, не могут опьянеть, потому что вина не хватает или вино претворяется в воду. «Нет у них вина» (Ин. 2:3), — жалуется Господу Мать Земля милосердная, как Дева Мария, Матерь Иисуса. Вина у них нет и не будет, до пришествия Господа. Жаждут люди, уже за много веков до Каны Галилейской, истинного чуда, претворяющего воду в вино, и чудесами ложными не утоляется жажда» (Мережковский Д. С. Иисус Неизвестный. М., 1996. С. 238). Невесту Гондлы, Леру, эта «неутоляемая жажда», предчувствие любви, доводит до своеобразного раздвоения личности:

И вот в миг, когда Гондла, став королем, пожертвовал собой, чтобы доказать «волкам», что его «Божество», в отличие от языческих идолов, «покоряет смерть», Лера, подходя вместе с другими «волками» ко Кресту, понимает то, что предчувствовала «ночная Лаик»: