Та никогда не носила подъюбников.

Черная ткань.

Гладкая.

И белая блуза с пышным бантом у горла. Камея-брошь. Волосы зачесаны. Лицо застывшее, будто не лицо, но маска. И в глазах, единственно живых на маске этой, вновь видится разочарование.

— Ты плохо занималась, — говорит матушка и отворачивается…

…у тебя выйдет… на этот раз выйдет, — вкрадчиво обещает голос. — Ты только погляди хорошенько… смотреть-то ты умеешь?

Смотреть?

О да, умеет.

Смотреть, пока глаза не заслезятся. Не моргая. Не двигаясь с места. Не дыша… в стену впериться взглядом… и долго так… до слез кровавых. Только стена все одно стеной оставалась, и ничего-то на ней… и злость такая…

…бездарная.

…не понимаю, — матушкин голос доносится с кухни. В нем звучит растерянность, и тетушки кивают головами, они, рожденные близнецами, как-то совсем уж трепетно относились к своему сходству, берегли его, что матушка бабкин перстень. — В ней ведь есть сила, я чувствую.

…тетушки носили одинаковые юбки, тоже прямые, но из темно-синей ткани. И блузы цвета слоновой кости. Воротники-стойки под горло. И маленькой Делечке казалось, что именно эти воротники, накрахмаленные до жесткости, и поддерживают головы.

…ряды крохотных пуговок.

…серьги-колечки в ушах. Совсем простенькие. Перстенечки. Часики. Тетушки были добры. И смеялись, когда Делечка их путала. А путала она постоянно, потому как очень уж они были похожи.

…они позволяли ей трогать пуговицы. И делать прически, давали играть гребнями и щетками, золотыми цепочками, которые хранили в огромных круглых шкатулках. Цепочки путались, а Делечка разбирала. Ее порой даже звали, мол, иди-ка, помоги тетушке разобраться… она с радостью…

…были еще нити жемчуга.

…а позже — тонкие конопляные веревочки… или ленты… правда, их уже не только распутать надобно было, скорее уж наоборот, сделать так, чтобы эти веревочки-ленточки в узел завязались.

— Не думай о том, что ты делаешь, — тетушка Ада, а может, Аделаида, оказалась вдруг рядом. Она улыбнулась ласково так, как никогда не улыбалась матушка. — Ты слишком уж стараешься, деточка… просто… представь, что это игра… смотри…

…и огненная стена вдруг перестала быть сплошной. Конечно! Как сразу-то не понять было! Ее сплели. Взяли огненные нити, рыжие и еще желтые, самую малость белых, чтоб узор получился, и капельку темно-красных, и перепутали меж собой.

Надо стену разобрать, и тогда…

…возьми голубя. Держи крепче, — тетушкины руки легли поверх ее собственных. — Понимаю, тебе жаль его…

Голубь не пытается вырваться. Он доверчив. Только головой дергает и тонкая пленочка третьего века то и дело прикрывает глаз.

…голубей держат на крыше, и в ее обязанности входит носить им корм. Ей нравится. Она высыпает зерно в кормушки, или вот еще кашу, сама растирает в порошок скорлупу яичную, которую надо к каше подмешивать, и темный порошок тетушкин сыплет… и голуби едят.

Курлычут.

Кланяются ей. А она, кружась, воображает себя заколдованной королевной, как в сказке про Эльзу и братьев ее, в лебедей обращенных…

— Крепче держи… вот так… слышишь, как бьется его сердце? — Ада, все-таки Ада. От Аделаиды сегодня пахнет шоколадом — она пекла печенье, а вот Ада работала, и к ней привязались злые запахи лаборатории.

…раньше сюда не пускали, а вот теперь…

— Умница, а теперь закрой глаза…

…она закрывает, только стена не уходит, где-то в ней, в ворохе нитей, которые Делечка не знает, как распутать, бьется голубь. Теперь она слышит хлопанье белоснежных крыльев, и надо бы помочь.

Только нити обжигают.

Они такие… неудобные.

Зачем ее опять заставляют возиться…

Тетушка убирает руки, но велит:

— Не отпускай. И не открывай глаз.

Она слушает.

Она хочет быть хорошей девочкой и чтобы тетушка похвалила, и быть может, тогда мама перестанет расстраиваться. А голубь вдруг затихает и что-то происходит, что-то настолько страшное, что она не выдерживает, с криком отбрасывает голубя…

…и открывает глаза.

Птица мертва.

Она лежит на столе, меж веточек розмарина и пустынной полыни, прямо поверх странного рисунка, выведенного тетушкой, и рисунок этот воняет.

— Вот так, — тетушка не думает ругать, наоборот, она выглядит весьма и весьма довольной. — Ты умная девочка, ты очень мне помогла…

…голубь здесь. И надо выпустить его сейчас. Это он всегда был рядом с Делей он шел за нею, и он остался даже сейчас, только крылья обгорели…

— Правильно, — этот голос тоже рядом, за спиной, но если обернуться, то за спиной пусто.

Только стена.

— Давай, ты должна сама, а потом я помогу…

Гражина смотрела на мать.

Застывшую.

Страшную. Лицо побелело. Исказилось. Глаза выпучены. Рот приоткрыт. И слюна течет. Смотреть на это не хочется, но Гражина смотрит.

— Что с ней? — она почти видит и черное душное облако, которое окружило матушку.

И облако это живое.

Оно шевелится, то отползая, почти отпуская, то вновь подбираясь. Оно ложится на матушкины плечи этаким страшным меховым воротником, сползает на руки, обвивает талию. Оно уже не мех, но змея, которая вот-вот сожмет кольца, и тогда матушки не станет.

— Проклятье, — Геральд выгляди хмурым. — И серьезное, с подчинением разума. Будь она обыкновенным человеком, то просто исполнила бы то, что приказано.

— А что приказано?

— Откуда я знаю? Но она исполнила бы все, что угодно, а после скоропостижно скончалась. Такие проклятья питаются от жертвы, силой души. Снять их практически невозможно.

— Мама… — страх кольнул.

Не может такого быть, чтобы мама умерла. Нет, она, конечно, порой заговаривала про смерть, начинала требовать к себе то жрецов, то гробовщика, то еще завещание очередное писать усаживалась, похороны свои оговаривая. Волю б дай, и репетицию устроила бы.

Но ведь то — не взаправду!

— Ты… ты можешь…можешь помочь ей?

— Я пытаюсь, — Геральд кривовато усмехнулся. — Но она должна сама, и у нее получается, просто надо поверить, что она сможет.

— А я…

— А ты позови. Скажи, чтоб возвращалась…

…было так просто. Позвать. Только Гражина не знала, как. Она подошла. И черная змея проклятья оживилась, почуяв еще одну жертву.

— Не прикасайся, — велел Геральд, — оно сейчас способно и перекинуться.

И пусть!