«Этот» – резануло по сердцу. Лана молчала, удивленно глядя на стоящего перед ней с протянутой для рукопожатия рукой наглеца, рассматривавшего ее с откровенной циничной ухмылкой. Он был уверен, что отказа не получит. А кто – Сопля? Это Андрея он так назвал?! Лана взглянула на Адьку и поразилась перемене, происшедшей с ним. Из него словно весь воздух вышел. Он даже съежился от испуга и растерянности. Или от стыда?! Боже, и это Адька? Ее Адька?!

В следующую минуту произошло то, чего никто, ни наблюдавшие с интересом дежурные, ни Дедов, ни даже Андрей, никак не ожидали. Лана подняла взгляд на Дедова, брезгливо оглядела его с ног до головы – подтянутого, «образцового» сержанта с плаката наглядной агитации, – как на вошь, и сказала спокойно и оттого прозвучало еще более оскорбительно:

– Отойдите в сторону, у меня нет ни малейшего желания с вами знакомиться.

– Не понял? – повысил голос вмиг ощерившийся Дедов – это была его уголовная «коронка», так он пугал первогодков своим «разъяренным» выражением лица.

И произошло совершенно невероятное.

– Пошел вон, козел! – громко, чтоб все слышали, но без всякого выражения, произнесла Лана. – Не порти воздух… Теперь понял?… – и она повернулась к Андрею. – Так на чем мы остановились, Адик?

– Чо?! – едва выдавил Дедов, онемевший от такой наглости, да так и застыл с открытым ртом.

– Тебе уже сказали, чо! – неожиданно для себя, истерично выкрикнул Андрей. – Уйди!

А Лана все так же спокойно и безразлично добавила:

– Я сейчас зайду к вашему капитану Андрющенко и пожалуюсь ему, что нетрезвый сержант Дедов в расположении части по-хамски пристает к незнакомой женщине. И ты, козел, получишь сам свои два наряда вне очереди, отправишься сортиры чистить! Забыл, как это делается?

Совершенно обалдевший и растерявшийся Дедов под дружный, громкий хохот дежурных попятился, а потом быстро выскочил из помещения КПП, так и не произнеся ни слова.

– И много у вас таких? – громко спросила у дежурных Лана.

Те, продолжая смеяться, лишь разводили руками: мол, вопрос, конечно, интересный. А у Андрея, увидела она, словно одеревенели туго обтянутые неухоженной кожей, скулы. И она поняла, что он сейчас совершил едва ли не подвиг. Но… Господи! Неужели он уже жалеет об этом?! Что ж они с ним сделали?!

– У нас все такие, – выдохнул он, и на глазах у него появились слезы. – Почти…

Лана только теперь по-настоящему испугалась за него. Плачущий Адька – такого было просто невозможно представить себе. Невероятно, но она же увидела его слезы… Каким терпением надо обладать?!

– Рассказывай, быстро, – тихо сказала она и, сунув руку в сумочку, щелкнула клавишей диктофона. – Все мне рассказывай. Подробно. С фамилиями. Мы им покажем!..

Андрей не слышал щелчка, он был в какой-то, самому ему непонятной, прострации. Но заговорил. Убыстряя речь, словно испугался, что может не успеть, что Лана сейчас встанет и уйдет, потому что он противен ей – такой красивой, прекрасной, умной, свободной! А кто он? Что он умеет? Грязный, затоптанный пол в сортире мыть?… Он – урод, сопля… полное ничто в этой жизни…

Рассказывай…

Он успел рассказать немногое, потому что в какой-то момент к ним подошел дежурный сержант и негромко сказал:

– Слышь, Хлебородов, заканчивайте. У меня приказ… Время вышло. Поймите, девушка, – словно оправдываясь и извиняясь перед Ланой, добавил он. И отошел к турникету.

«Как в тюрьме», – подумала она и спросила у Адьки:

– Но откуда этому мерзавцу известно мое имя? Я имею в виду – Лана. Ведь это только ты так зовешь меня!

– Может быть, я во сне произнес назвал… – с тоской в голосе ответил он, – а «эти»… услышали…

Не знал он еще о прочитанных Дедовым письмах…

Эта магнитофонная запись ей, начинающей журналистке, постоянно имеющей дело, особенно в последний год, с острыми и злободневными материалами, часто нежелательными для публикации и даже закрытыми по многим причинам, отдельные из которых представляли иной раз серьезную опасность для владеющих ими, представлялась чрезвычайно нужной, а потому рисковать ею она бы и не решилась.

Простившись с жалко и беспомощно глядевшим на нее Адькой, таким родным и ужасно далеким одновременно, девушка отправилась на вокзал и оттуда электричкой – в Москву, в Останкинскую недорогую гостиницу, остановиться в которой ей посоветовала Полина Захаровна.

Зная из практики других, известных журналистов, что за ними обыкновенно следят те, кому твои знания нежелательны, Лана постоянно оглядывалась, осматривалась, пытаясь заострить свое внимание на лицах, которые попадались бы ей чаще одного раза. Но таковых не оказалось. Ни в автобусе до железнодорожной станции Балашиха, ни в самой электричке.

В гостинице она переложила пленку с записью в сумку, которую предпочитала оставлять в камере хранения, и всерьез задумалась, наконец, о том, что происходит с Андреем, в частности, и в армии – вообще. И скоро пришла к выводу, что надо посоветоваться со знающими людьми.

Один такой человек у нее был на примете. Занимаясь у себя, в Чите, всевозможными проблемами, в которых, так или иначе, нарушались гражданские права, – а это, по правде сказать, совершалось сплошь и рядом, и не в одном, отдельно взятом населенном пункте, а по всей стране, – Елена Евгеньевна Медынская, а проще – Леночка, или Лана – в устах Адьки, – имела некоторые связи в кругах общественниц, занимавшихся правозащитными делами. И, поскольку все борцы за гражданские права занимались, по существу, одним и тем же делом, то и армейская тема была им всем близка и понятна.

Майя Борисовна Чупикова, известная читинская правозащитница, с которой Лана беседовала перед вылетом в Москву, посоветовала девушке в трудной ситуации обратиться за помощью или поддержкой к своей московской подруге – Елизавете Алексеевне Столешниковой. Та как раз и занималась, главным образом, жалобами, поступавшими в Союз Комитетов солдатских матерей, касавшихся проблем призывов. А, кроме того, Столешникова нередко выступала в печати – под разными псевдонимами, разоблачая коррупцию в военкоматах. Именно за это ее терпеть не могли те, кто конкретно занимались призывами на армейскую службу. Вранье! Подлог! Но, как ни старались военные утихомирить постоянный шум вокруг этих, наиболее животрепещущих проблем, а уголовные-то дела в связи с все новыми открывающимися, вопиющими фактами, нет-нет, да возбуждались. И всякий раз с громким скандалом. Взяточничество, коррумпированность и беспомощность врачебных призывных комиссий, и прочее, прочее, включая засилье бывших уголовников и наркоманов в списках призывников.

На службе Столешниковой не было, сказали, что взяла больничный. Лана не знала, где она работает, а Майя Борисовна не сказала. Но был еще и домашний ее телефон. И Лана решила позвонить, чтобы передать привет, посочувствовать и, если появится такая возможность, то и элементарно посоветоваться. Она даже и магнитофонную пленку вынула обратно из сумки и готова была захватить с собой, чтобы иметь веское подкрепление своим словам. Лана полагала, что сбивчивый, бесхитростный и горький рассказ Адьки, точнее его рваные, раскаленные от боли фразы – уже сам по себе документ убийственной силы. А если им придать еще и публицистический накал? Бомба!