Последовательность обстоятельств, в которые тебя заносит, когда ты идешь если не к какой-то цели, то хотя бы вперед, совершенно не зная, что тебя ждет, гораздо больше определяет структуру твоей работы, дисциплинирует ее и придает ей форму, чем теоретические аргументы, методологические декларации, канонизированные тексты или даже – как мы, и левые, и правые, сегодня слишком хорошо понимаем – стойкая приверженность интеллектуальным убеждениям. Эти вещи имеют значение (возможно, для некоторых людей большее, чем для меня), но на твою интеллектуальную траекторию сильнее всего влияет то, с чем ты непосредственно сталкиваешься: эклектичное собрание энтузиастов («Вперед!») в après guerre Гарварде; полное напряжения, пронизанное идеологией общество, скатывающееся к насилию, в получившей независимость Индонезии; невозмутимая компания отстраненных любителей порассуждать посреди политического кризиса в шестидесятые годы в Чикаго; древнее общество, социально размываемое и задающееся вопросами о своей культуре, во вновь заявляющем о себе Марокко; тщательно оберегаемый островок специализированных исследований в ухоженном Принстоне. Ты перемещаешься не столько между мыслями, сколько между случаями и затруднениями, которые на них наводят.

Это не значит, что вся эта глава – сплошной набор случайностей. Подобный взгляд на то, что претендует, в конце концов, на звание научной карьеры, которая была посвящена выяснению истинного положения вещей и убеждению других в том, что они по крайней мере могут быть именно таковы, содержит собственные искажения, не лишенные корысти. Конечно, нельзя – ведь нельзя же? – решить столь сложную задачу, просто тыкаясь кругом на ощупь и пассивно регистрируя все, что попадается под руку и кажется примечательным. В процессе всех этих блужданий и мытарств, безусловно, появляются некоторые руководящие цели, к которым постоянно стремишься, некоторые привычные навыки, которыми обычно пользуешься, некоторые ясные стандарты, которые постоянно применяешь, устоявшиеся суждения относительно того, что познаваемо, а что нет, что будет работать, а что нет, что важно, а что нет. Говорить, что сделанное тобой – результат практически всего, что только есть на свете, кроме твоих собственных убеждений и намерений («это просто произошло»), – значит жертвовать правдоподобием, удалять себя с картины, делая вид, будто добавляешь себя на нее.

Вследствие упадка веры (в большинстве научных кругов) в единый и суверенный научный метод и в связанное с ним представление о том, что истину следует добывать посредством радикальной объективации процедур исследования, становится все труднее отделить то, что привносит в науку исследователь, от того, что привносит в нее исследуемый. В антропологии, во всяком случае и уж точно – в моем (допустим, что и тот, и другой случай имеют какое-то отношение к науке), неделимый опыт моих попыток освоиться во всевозможных местах и воздействия этих мест на меня и произвел все, что вышло в свет за моей профессиональной подписью. На самом деле, он же произвел и саму подпись.

В двадцатом столетии, особенно после Первой мировой войны, к главным категориям западной истории, словам, которые заставляют наши миры вращаться, – Античность, Средневековье, Возрождение, Реформация, Просвещение, Романтизм – добавилось еще одно, столь же всесильное: Современность193. Современные – одни думают, что мы такие и есть, другие отчаянно желают такими стать, третьи потеряли на это всякую надежду или сожалеют, что таковыми являются, сопротивляются тому, чтобы быть такими, боятся этого или хотят большего. Это наше универсальное прилагательное. Существует современное искусство, современная наука, современная философия, современное общество, современная политика, современные технологии, современная история, современная культура, современная медицина, современный секс, современная религия, современное сознание, современные женщины и современная война. Современность, или ее отсутствие, отличает экономики, режимы, народы и формы морали друг от друга и в целом отводит им определенное место в календаре нашего времени.

И хотя изначально это было западное слово и западное понятие (впервые оно появилось в шестнадцатом веке и в поздней латыни означало «теперешнее», «нынешнее»), идея современности стала общим достоянием всего мира, которое ценится и обсуждается в Азии, Африке и Латинской Америке (где современность, как принято считать, сейчас наконец наступает или по каким-то неясным причинам все еще не наступила) даже больше, чем в Европе и Северной Америке (где она, хорошо это или плохо, в значительной степени уже имеется). Что бы это ни было, она повсюду: как то, что присутствует, или то, что отсутствует, как то, что достигнуто, или то, чего не удалось достичь, как то, что принесло свободу, или то, что стало бременем. Что бы это ни было.

Среди прочего современность может быть процессом, последовательностью событий, которая превращает традиционную форму жизни, устойчивую и замкнутую, в рискованную форму жизни, адаптирующуюся и постоянно меняющуюся. Именно в таком виде, как модернизация, она вошла в социальные науки. Вебер, Маркс, Дюркгейм, даже Адам Смит были одержимы импульсом, который придали западному (в их время – только западному) обществу капитализм, промышленная и научная революции, изучение и покорение всего остального мира. То, как мы сейчас живем, – это стадия масштабного исторического процесса, обладающего внутренней динамикой, определенной направленностью и четкой формой. У них не было согласия в том, каковы эти динамика, направленность и форма. Как и у тех, кто пришел вслед за ними. Как и у нас. Но то, что модернизация (и, следовательно, современность – ее цель и результат) – это всеобщее явление, неравномерно реализованное, до недавнего времени не вызывало особых сомнений.

Когда во время и после Второй мировой войны колониальная система в ее классической форме – метрополия, которая аккумулирует богатства, вывозит продукцию с зависимых территорий, которые обеспечивают богатство, – начала распадаться, отношения между странами, где доминировали промышленность, наука и т.п., и странами, где их не было, пришлось характеризовать иным, более перспективным способом. Казалось, что идея модернизации подходит для этого особенно хорошо, поскольку удобна и для бывших хозяев, и для бывших подданных, которые стремились переформулировать неравенство между собой, используя более многообещающий язык. Была принята точка зрения, что есть передовые (развитые, динамичные, богатые, инновационные, доминирующие) общества, которые прошли через модернизацию, и есть отсталые (слаборазвитые, статичные, бедные, закоснелые, доминируемые) общества, которые не прошли или еще не прошли через модернизацию, и задача – которую, безусловно, по силам решить, если все обстоятельно продумать, – состоит в том, чтобы превратить вторые в первые. В этих категориях была переопределена вся структура глобальных связей: необходимо попытаться «сократить разрыв», заставить весь мир идти в ногу со временем.