– Ты езжай, голубчик Савелий, как тебе батюшка Матвей Михайлович наказывал. – Анна сунула ему в руку три или четыре рубля серебром, тот бережно упрятал деньги за пазуху, повалился в сани, чмокнул на лошадь и покатил по Большой улице, потом пропал за дворовыми постройками, проулком развернув влево.

– Данилушка, вот я, как есть, с чадом и со скарбом, незваной гостьей под вашу крышу, – проговорила Анна, а в глазах показались слезы.

– Неужто… погорели? – было первое, что пришло на ум огорченному Даниле. Он бережно взял свояченицу за локоть, племянника – за руку и повел в дом. Герасим и Гришатка похватали по два узла, а потом и сундук втащили в сенцы.

Отобедали. Герасим увел своих в боковую комнату, чтобы не мешать беседе родственников. Данила усадил Анну рядом с хлопотливой, вновь ожившей Дарьюшкой – хандрила Дарья последние дни, жаловалась на тупую боль в боку, все тянуло ее полежать в постели.

– Ну, сказывай, Аннушка, что там у вас приключилось? – спросил Данила у свояченицы, а сам с невольной тревогой поглядывал на прежде красивое, а теперь поблекшее и как-то вдруг враз изморщинившееся лицо супруги.

«Эх, годы, годы… Давно ли ты, лебедушка моя, неслышно порхала по горнице, смехом, будто настоенным хмелем, обволакивала сердце, так что и в очах темнело от желания прижать к груди крепко-крепко… А может, по Тимоше да по сыновьям сохнет материнское сердце? Вырастила, радоваться бы их счастью, а они неведомо где топчут по земле свои житейские тропки…»

– Приключилась у нас, Данила, общая беда – бунт мужицкий.

– Неужто? Как, и у вас, в глухих местах? – Данила был немало тем поражен: ну ладно – в городах, по крепостям, но чтоб в деревеньках малых…

– Да, и до нашей глуши долетели головешки яицкого пожара, – подтвердила Анна. – Матвеюшка и его приказчик Савелий – ты только что видел его – отстреливались от набеглых казаков, убили одного ли, двух ли разбойников. Убивши, убоялись мести, взяли меня да сынишку с собой и увезли в Борскую крепость. Пока не пришел слух о конфузе полковника Чернышева, жили надеждой на скорое усмирение того, самозванца… А потом и вовсе печаль одолела. Побежали наши соседи кто в Симбирск, кто в Самару, а то и в Казань да в Тамбов. А батюшка наш Матвей Михайлович спроводил нас к вам. Сказывал, прощаясь, что Самару нипочем не отдадут во власть бунтовщиков, пришлют крепкую команду к защите от воров.

– А сам что ж не приехал? – удивился Данила.

– Сказывал, что будет воевать с ворами при коменданте Борской крепости. Мне, сказал на прощание, матушка-государыня не для того дворянское звание дала, имением и холопами одарила, чтоб в смутное время бежал я от службы отечеству, потеряв от страха последний рассудок. Родовые помещики пусть бугут, у них имения не по трудам получены, а по наследству. Я за свое дворянство голову на плаху положу… Погибну, так государыня императрица наследника не оставит без милости. Уж как ни просила его: уедем в Самару, там и будешь служить в дворянском ополчении, ибо там и дворян больше соберется! Уперся на своем. Мне, говорит, здесь надобно со своим холопом Ильюшкой встретиться, до вас в Самаре его не допустить.

Данила резко, до острой боли в груди, повернулся к свояченице, переспросил:

– А что… за ссора у него с тем холопом? – И рукой потискал грудь против сердца: ишь как стреляет треклятая колючка! Вдохнул медленно: смерть не близка была, так и не страшно; а близка – знать, не миновать ее!

– Да то вор Илья из наших холопов собрал ватагу разбойную. Порывался единожды нас побить, казаков навел на имение. Вот тогда-то Матвей Михайлович да Савелий и принялись в них из ружей палить. – И к сынишке: – Не бойся, Анисимушка, здесь воры нас не достанут.

Отрок Анисим вскидывал на старого Данилу испуганные, круглые и желтые, как у совенка, глаза, мигал ими и жался к материнскому надежному боку.

– Бог даст, побьют тех разбойников под Оренбургом, как ты думаешь, Данилушка? Ведь всенепременно побьют, да? – Дарьюшка гладила младшую сестру по голове, как маленькую, утешала словами надежды на скорое замирение во всей округе.

– Непременно побьют, не печальтесь. – Данила подошел к жене, ласково взял ее седую голову ладонями, поцеловал в лоб. – И Тимоша скоро с Яика воротится. Теперь уже, наверное, совсем поправился. – Данила так и не осмелился сообщить супруге печальную весть, что ее любимец пристал к войску самозванца или подлинного – кто знает?! – Петра Федоровича. Так ей меньше печали. Случится надежная оказия – даст о себе знать, а то и к дому воротится, и все будет сызнова спокойно и счастливо.

– Дарьюшка, ты проводи сестрицу в спальную комнату наверх, где Алексей с Панфилом когда-то спали… Иди, Аннушка, отдохните с дороги, а к вечеру Герасим для вас баню истопит, отпаритесь с холодной-то дороги. И не кручинься, не у чужих жить будешь. – Данила проводил женщин, случайно глянул в окно.

Похоже, сегодняшнему дню конца не будет: то цеховой Чумаков, то протопоп Андрей, то приезд сестры, а теперь какой-то офицер сам открыл калитку и ввел на подворье оседланного коня. Екнуло сердце: неужто курьером какие вести от Алексея из Петербурга? А может, меньшой, Панфилушка, из-за страшного моря, из иноземщины, воротился да с оказией к Оренбургу письмо прислал?

Быстро надел шапку, накинул на рубаху теплый кафтан и поспешил в сенцы – гость уже обстукивал снег о ступеньки крыльца.

* * *

– Разрешите представиться, ваше степенство, честь имею быть подпоручик Нижегородского батальона Илья Кутузов, ваш покорный слуга. Три дня отлеживался по случаю ранения в ногу при экспедиции с господином полковником Чернышевым. Ныне встал к службе, отважился вас побеспокоить непрошеным визитом.

– Бога ради! – Данила радушно открыл перед странным гостем дверь в дом. Вошли в прихожую.

– Хотел бы иметь с глазу на глаз весьма приватную беседу, – сказал подпоручик и посмотрел в лицо Данилы каким-то странным, не то испытующим, не то сочувствующим взглядом. Стоит, ждет приглашения.

– Прошу, господин подпоручик, – повторил приглашение Данила и пропустил гостя впереди себя. – Лично не представлены мы, но вас я не единожды видел и в комендантской канцелярии, и у господина капитана…

– Особый интерес имею в доме господина коменданта, ваше степенство, – подпоручик улыбнулся. Зеленые глаза засветились озорным молодецким огоньком, великоватый рот растянулся в улыбке, и весь Илья Кутузов стал какой-то близкий, открытый, словно знали они друг друга не один год.

Илья Кутузов, скинув верхний плащ, треух, пригладил волосы у зеркала, вмазанного в печку, прошел в горницу. От чая отказался. Долго собирался с мыслями, спросил, словно выгадывая время, откуда у купца две такие бывалые сабли на стене. Не из Хивы ли вывезены? Как, он и о хивинском хождении караванного старшины наслышан? Да кто в Самаре о том не сведущ? Теперь так и пойдет этот сказ из поколения в поколение… Да нет, вздохнул Данила, другие дела затмят память нынешних и минувших дней. Мало ли на Руси более достойных дел и людей для памяти народной?