Рози Пай к тому времени вернулась в школу. После исчезновения Лори она пропала на несколько недель – точнее, вся семья куда-то пропала. Но мало-помалу жизнь почти вернулась в обычное русло. Рози и раньше-то была странной и молчаливой, а значит, не очень-то изменилась. Мэри с утра до вечера работала на тракторе вместо брата, и если она еще больше замкнулась в себе – что ж, немудрено.

Кэлвин был такой же, как всегда. Мэтт по-прежнему батрачил у него по субботам. В нашем поселке он один в то время не терял связи с Паями. Оказалось, с Кэлвином теперь проще ладить, с уходом Лори ему не на кого стало злиться.

Одна миссис Пай сильно изменилась. Женщины в церкви только головами качали, говорили, что ее подкосил уход Лори. Из дома она больше не выходила, на стук в дверь не отзывалась. Преподобный Митчел завел о ней разговор с Кэлвином, а тот ему велел не лезть в чужие дела.

А Лори с того дня как в воду канул, только младший сын мистера Джени якобы видел его в Нью-Лискерде, он там работал на рынке.

Теперь, задним числом, меня удивляет, что его сразу не хватились. Он ведь ушел без денег, без еды, без теплой одежды, и опыта жизни где-либо, кроме Вороньего озера, у него не было. По-хорошему, тут впору поднять на ноги полицию.

Думаю, дело было в том, что все уже привыкли. История их рода была для всех как ветхое полотно, а Лори – еще один пропущенный стежок.

* * *

Той весной я начала понемногу вылезать из раковины, где пряталась почти весь год. До той поры я мало что замечала вокруг. Что называется, туннельное зрение: я видела все будто сквозь узкую трубу – Мэтта, Люка и Бо различала отчетливо, а остальное расплывалось. Но вот весной я стала на многое обращать внимание. Дженни, средняя дочка Митчелов, в прежние времена была моей лучшей подругой; однажды в мае она позвала меня к себе после школы, и я согласилась. Она уже не в первый раз приглашала, но я отказывалась, а теперь захотела.

Пошла я к ней в среду. Помню, мы устроили маскарад. День удался, и миссис Митчел предложила мне приходить каждую среду. А потом предложила взять с собой Бо. И на этот раз все прошло гладко, и она спросила у Люка: может быть, Бо захочет приходить на весь день? Бо захотела. У Митчелов была младшая дочка, совсем кроха, Бо она казалась удивительным существом, а еще была собака, не такая ласковая, как Молли, но тоже ничего.

Итак, у Люка освободился еще один день в неделю, а это уже немало. Помню, как Люк и Мэтт с радостным любопытством расспрашивали нас с Бо о впечатлениях тех дней. Во что играли? Весело было? А Бо тоже играла? Не ссорились? Ну точь-в-точь две мамаши-наседки.

* * *

В конце мая мне исполнилось восемь, и в тот день мы с ужасом поняли, что забыли про день рождения Бо четыре месяца назад. Бо, конечно же, хоть бы что, а все остальные готовы были сквозь землю провалиться. Миссис Станович ужаснулась. Для меня она принесла торт в розовой глазури, а узнав, бросилась на кухню и срочно испекла еще один. Оба она украсила по краю сахарными кубиками, а на каждом – крохотный кремовый цветочек. Мне они казались чудом. Я впервые видела, чтобы так изысканно украшали еду. Бог весть, где она такие раздобыла, наверняка дорогое удовольствие. Я уверена, для своих детей ей бы и в голову не пришло такое покупать.

Помню ее разговор с Бо – к тому времени они уже нашли общий язык. Между ними сложились отношения, которые, думаю, устраивали обеих.

Миссис Станович осторожно водрузила торт на кухонную стойку, рядом с моим, и сказала:

– Ну вот, зайка моя, торт в твою честь.

– Я не зайка моя, – ответила Бо. Она вылизывала миску из-под глазури, и торт ее не слишком-то интересовал.

– Ох, а ведь правда, – отозвалась миссис Станович. – Глупая я, глупая! Ты же у нас крошка Бо-Пип!

Бо расплылась в улыбке.

– Бо-Пип! – завизжала она. И нырнула с головой в миску, потом на секундочку вынырнула, помахала миссис Станович ложкой и сказала с торжеством: – Разбежались ее овечки!

Миссис Станович улыбнулась в ответ, но слишком уж больно ей было на это смотреть – сиротка, вся в розовой сладкой глазури с запоздалого торта на забытый день рождения, – и она не выдержала, губы задрожали. Я пыталась улизнуть из кухни, но она меня окликнула:

– Кэтрин, солнышко!

Я нехотя вернулась:

– Что?

– Солнышко, раз у нас два торта… – Она выудила из-за пазухи огромный носовой платок, трубно высморкалась, спрятала платок обратно и судорожно вздохнула. Надо отдать ей должное, сдерживалась она героически. – Раз у нас два торта, хочешь, я твой упакую, возьмешь его завтра в школу, угостишь ребят?

Мне это пришлось по душе, здорово она придумала. Я ответила:

– Хорошо, спасибо.

Не знаю, что на нее подействовало, то ли моя улыбка, то ли «спасибо», то ли Бо с розовыми от глазури волосами, но она не выдержала, дала-таки волю слезам – битва была проиграна.

* * *

А рядом неизменно был Мэтт со своими учебниками. Весь апрель и май, среди привычного беспорядка, он сидел за кухонным столом и строчил. Часть времени оставался дома за старшего и почитал своим долгом быть рядом с Бо, но даже если Люк был дома, Мэтт не спешил уединяться у себя в комнате. Возможно, мы ему служили всего лишь фоном. Сосредоточиться он умел как никто другой.

Мне нравилось за ним наблюдать. Иногда я садилась рядом и рисовала на его черновиках, следя за движениями его карандаша. Писал он так быстро, что казалось, будто слова льются у него с пальцев прямиком на бумагу. Если он занимался математикой, по странице змеился ряд цифр, а между ними карандаш оставлял пометки, закорючки, все они что-то значили, но я не знала что. Если в примере получался нужный ответ, Мэтт его подчеркивал жирной чертой. Если оказывалось, что ответ не сходится и где-то вкралась ошибка, он с негодованием вопрошал: «Что? ЧТО-О?» – меня это всегда смешило, а Мэтт, перечеркнув пример, начинал заново.

Не припомню, чтобы он волновался перед экзаменами, только наши вылазки на пруды в самую горячую пору стали короче. А с началом экзаменов он и вовсе расслабился. Если Люк его спрашивал, как сдал, Мэтт небрежно бросал: «Нормально» – и подробностями не делился.

И вот экзамены кончились – буднично, без торжеств. Мэтт убрал с кухонного стола учебники, сложил опрятной стопкой в спальне на полу и пошел на все лето работать к Кэлвину Паю.

Подумать только, сколько труда! Какая самоотдача и решимость! Сколько часов за книгами! Мэтт работал в память о наших родителях, старался выжать из этого кошмарного года хоть что-то хорошее, показать Люку и себе самому, на что он способен, – ради меня, ради себя, да и просто так, из чистого удовольствия, – возможно, это и было главное. Он работал, чтобы в свой черед помогать нам, ради будущего семьи. Работал, зная, что все ему по плечу, что труды его не пропадут.

Если бы в жизни все было так просто!

Говорят, если очень захотеть, то добьешься всего. Чушь, конечно, но, думаю, все мы живем и действуем с верой, что так оно и есть – что жизнь устроена просто, а всякий труд вознаграждается. А если в это не верить, незачем и просыпаться по утрам. Наверняка с этой мыслью прабабушка Моррисон стремилась дать детям образование. Должно быть, верил в это и Джексон Пай, – представьте, каких усилий стоило ему отвоевать у лесов свою ферму. Добротный дом, крепкий амбар, сараи и прочие постройки; сколько вырублено леса, поднято тонн булыжников, выкорчевано деревьев, огорожено полей. Верил в это и Артур Пай – верил, что сделает то, что не удалось отцу, стоит только постараться. А следом за ним и Кэлвин.