есть выбором (традиционным, а теперь и рациональным). Разум не может «двигать сам себя». Контрнормы не являются продуктом интеллекта, их источник — иррациональное, человеческие мотивы и эмоции. «Утилитарный разум, во всяком случае, плохо подходит на роль главной движущей силы коллективных действий. В этом он никогда не может тягаться с внерациональными детерминантами поведения» (Шумпетер 2008, с. 526). Хитрость разума состоит в том, что он пользуется человеческими страстями. В нормальных условиях коммерческого общества страсти служат источником для предпринимательства. Однако предпринимательство является не единственным каналом для потока контрнорм. Другим является социальная революция:

«… Капитализм создает тот критический склад ума, который, разрушив моральный авторитет столь многих других институтов, в конце концов поворачивается против своих собственных; буржуа к своему удивлению обнаруживает, что рационалистическое отношение не ограничивается вопросом о законности власти королей и попов, но начинает ставить под сомнение и институт частной собственности, и всю систему буржуазных ценностей» (Шумпетер 2008, с. 525).

Если предпринимательство решает задачи внутри капиталистического (бес)порядка, то революция направляется против самого (бес)порядка, против его двойственной природы, против пренебрежения справедливостью и попрания трудовых свобод, против эгоизма, коренящегося в экономической анархии капиталистического общества. В начале XX века антикапиталистические настроения были широко распространены во всем мире, но революция произошла в самом слабом месте — там, где соединились два главных противника капитала: традиционная община и рабочий класс. Таким местом оказалась Россия.

Здесь следовало бы перевернуть вопрос, поставленный в свое время Карлом Менгером: «Как же могут возникать институты, служащие для общественного благополучия и чрезвычайно важные для его развития без общей воли, направленной к их установлению?» (Менгер 2005, с. 404). Теперь мы знаем ответ на вопрос Менгера: смыслы возникают без общей воли, поскольку они являются результатом культурной эволюции. Однако возникает обратный вопрос: как могут возникнуть институты по частной воле отдельных лиц, присвоивших себе право заботиться об общественном благополучии? Почему революционеры решили, что они умнее и справедливее культурной эволюции и почему они думали, что смогут изменить порядок, сложившийся в результате десятков тысяч лет коллективных действий? Очевидно, они черпали эту уверенность в самой природе капиталистического предпринимательства, основанного на контрнормах.

Революция является противоречием в себе. С одной стороны, она является лишь результатом всей предшествующей эволюции смыслов — эволюции технологий, институтов и идей. Никакая революция не свободна от прошлого, она всегда остается в колее предшествующего развития. С другой стороны, сама природа революции состоит в сознательном разрыве с прошлым, в создании новых смыслов, контрсмыслов. Поскольку социальная революция является актом антикапиталистического предпринимательства, а не эволюционным процессом, постольку она не способна создать новый тип самовоспроизводства. При всем своем пафосе революция не уничтожает расширенное самовоспроизводство, а лишь видоизменяет его, противопоставляя социалистический порядок капиталистическому.

Капиталистический порядок создает предпосылки для концентрации номинального капитала. В силу однородности номинального капитала его доходность возрастает по мере возрастания масштаба, в этом одна из причин укрупнения капитала и роста неравенства:

«В экономических моделях есть привычная гипотеза, которая гласит, что капитал приносит одинаковую среднюю доходность всем его держателям, будь то крупным или мелким. Однако это далеко не очевидно: вполне возможно, что обладатели более крупных состояний получают более высокую доходность … Сразу видно, что такой механизм может привести к радикальному расхождению в распределении капитала» (Пикетти 2015, с. 429–430).

Именно в концентрации номинального капитала, образовании финансовой олигархии и монополизации промышленных отраслей революционеры видели основную предпосылку для социализма, то есть для обобществления капитала, для соединения силы капитала с силой всего общества. Когда весь номинальный капитал оказывается сосредоточен в руках немногих собственников, все отрасли централизуются и собираются в немногие корпорации, а рынки замещаются монополиями, революция и национализация выступают лишь как завершение процессов, происходящих в рамках самого капиталистического порядка:

«Капитализму вообще свойственно отделение собственности на капитал от приложения капитала к производству, отделение денежного капитала от промышленного, или производительного, отделение рантье, живущего только доходом с денежного капитала, от предпринимателя и всех непосредственно участвующих в распоряжении капиталом лиц. Империализм или господство финансового капитала есть та высшая ступень капитализма, когда это отделение достигает громадных размеров. Преобладание финансового капитала над всеми остальными формами капитала означает господствующее положение рантье и финансовой олигархии, означает выделение немногих государств, обладающих финансовой “мощью”, из всех остальных» (Ленин 1967–1975, т. 27, с. 356–357). «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 772–773).

Социализм — это разновидность расширенного порядка, при котором государство с его видимой рукой берет верх над невидимой рукой номинального капитала, номинальный капитал объединяется с социальным капиталом, общественный сектор поглощает инвестиционный сектор.

«Социалистическим обществом мы будем именовать институциональную систему, при которой контроль над средствами производства и самим производством находится в руках центральной власти или, иначе говоря, где принадлежность экономики к общественной сфере, а не частной сфере — дело принципа» (Шумпетер 2008, с. 550).

Хотя революция резко ускорила централизацию и монополизацию, она произошла тогда, когда тенденция нормы прибыли к понижению еще не реализовалась, капитал еще не исчерпал своей способности взращивать смыслы. В этом проявилась общая черта капиталистического беспорядка, в котором любая тенденция подрывается прежде, чем она может исчерпать себя:

«На самом деле капиталистическая экономика, разумеется, не является и не может быть стационарной, и растет она вовсе не устойчивыми темпами. Она непрерывно революционизируется изнутри благодаря новому предпринимательству, т. е. благодаря внедрению в существующую на каждый данный момент времени промышленную структуру новых товаров, новых методов производства или новых коммерческих возможностей. Любые существующие структуры, как и все условия функционирования бизнеса, находятся в непрерывном процессе изменения. Любая сложившаяся ситуация подрывается, прежде чем проходит время, достаточное, чтобы она исчерпала себя» (Шумпетер 2008, с. 407).

Подорвав капиталистический (бес)порядок, революционеры должны были проделать ту же работу по увеличению производительных сил, или технологий, которую раньше выполняли капиталисты — но иными, не капиталистическими методами.

Иллюстрация 15. Модель социалистического производства

Маркс осознавал общественный характер прибавочной стоимости и отмечал, что она является продуктом общественного разделения и кооперации труда. Общественный характер прибавочной стоимости подводит его к выводу о необходимости социализации, или обобществления. Революционеры полагали, что национализация средств производства и обобществление всего процесса производства позволят создать более справедливое общество, чем то, которое основано на частной собственности и частном присвоении. Основной посыл революции состоял в «освобождении труда», то есть в запрете на