Конь захрапел и попятился, когда мелкое животное обратилось Домашним дедушкой. Тот сразу же запричитал:

— Ох, детушки! Не велите казнить, велите миловать. Отогнал я лошадок у супостатов, а они прибежали и у меня назад отобрали! Еле-еле одну животинку увел!

Серьга тяжело вышел на крыльцо и укоризненно покачал головой:

— А как же ты, Дедушка, оказался на пути к Бакаеву шляху? Ведь тебе надо было по сей дороге, что к дому ведет, к Змею да к Зелёнке отгонять!

— Ох, Серьга, темень-то какая была. А я, старая перечница, много лет за печкой просидел, совсем теперь в лесу теряюсь.

Живой мертвец Серьга вздохнул, спустился с крыльца, ткнул ногой в бок безногого немца, норовившего уже закатывать глаза, и поднял с жухлой травы свою косу.

— Ты, Дедушка, исхитрился украсть коня главного супостата, того, что в доспехе. Теперь-то уж точно прискачут, ироды. Давай прячь коня в лесу, а сам бегом к нам, поможешь подготовиться к встрече.

Тут кусты затрещали, и выломался из них, порыкивая, Медведь. Как раз вовремя явился.

— Михайло Придыбайло, друг! — прохрипел Серьга. — Тащи сюда из кустов лопату! Есть для тебя работенка!

Старый ротмистр сидел на холодной земле, пытаясь отдышаться. Шлем он сбросил, ноги вытянул и прислонился спиной к седлу. Болела вся грудь, будто напханная бутылочными осколками, першило в горле, пот с него лился рекой. Вокруг ротмистра копошились оставшиеся в живых, успокаивали и седлали лошадей. Оружие и снаряжение валялись на земле бестолковыми грудами. Приходи, ворог, бей — не хочу. Наконец, в голове у пана Ганнибала прояснилось, и он почувствовал, что воздуху в груди прибавилось.

— Да что это за чертовщина такая? — тотчас же заорал, теряя остатки своего шляхетского терпения. — Где мой Джигит, дьявол ему в горлянку! Корыто, хрен старый, ты же головой отвечаешь! Ах да. Корыто булькнул, помер Корыто, вечная ему память.

Перекрестился старик и прочитал «Pater noster».

— «Amen», — зааминил как будто из-под земли вылезший отец Игнаций.

— Только тебя мне сейчас и не хватало, святой отец, — сверкнул на него глазами ротмистр. — Лизун, пся крев! Лизун! Ко мне, кашевар засранный!

Монашек перекрестился и кротко заметил:

— Вот именно я тебе сейчас и нужен, пане ротмистр. А все потому, что принял я в свое время обет бедности. Когда все остальные возились со своими седлами, самопалами и переметными сумами, я, нищий монах, имея всю свою собственность на себе одетой, а на плече держа одно чужое седло, получил возможность оглядеться. Нет, я испугался, спорить не стану, однако дара наблюдения не потерял. Знаешь ли ты, пане ротмистр, сколько врагов было против тебя в этой стычке?

— Да не считал я еще, тут своих надо бы сначала пересчитать… А у тебя сколько тех вышло, святой отец?

— Двое их было! Большой мужик с косой, от которого крепко воняло мертвечиной, и еще лучник. Тот, второй, сначала стрелял в нас через окно, а потом из-за трупов Бычары и Хомяка, который неизвестно как тут оказался.

— Двое…

— Второго я узнал, пане ротмистр. К сожалению, это хозяин мызы, которую сожгли твои люди.

— Помню того мужика смутно, я ведь плюнул и ушел, когда он отказался вывести нас к Сейму… Так он тоже жив? Да что же это у вас, размазней, делается? Пришибить схизматика не можете! То у них монашек сбежал, то хозяин… Постой, как ты сказал?.. «Мызы»? А я думал, что ты поляк, отец Игнаций, хоть эдак твердо выговариваешь… Тьфу ты черт, где же мой конь?

Иезуит грустно улыбнулся. Повел глазами вправо, влево, убедился, что дикая суета вокруг продолжается, хотел было уже начать говорить, когда явился перед ними кашевар Лизун, уже в полном вооружении, и попросил своего пана встать, чтобы забрать седло.

Пан Ганнибал, звеня навешанным на него железом, поднялся на ноги, стряхнул со лба пот.

Однако вызверился, едва зубы не оскалив, не на кашевара, а на отца Игнация — как будто он, а не Лизун виноват в потере повозки с припасами, периной и котлом, а заодно и в исчезновении верного Джигита.

— Ты задал три вопроса, — кротко и тихим голосом заговорил монашек, — и едва ли ожидаешь, что я отвечу тебе на все три. Однако я именно так и поступлю, чтобы дать тебе время успокоиться и разобраться в обстановке. Сначала о хозяине мызы. Он мог бы умереть и от одних пыток, но ему под конец прострелил грудь из мушкета вон тот немец, Георг из Кенигсберга, по-польски Кролевца, а по-латыни Региомантануса. Тот, что рыдает сейчас под березкой. Причем целился Георг старательно, в сердце. После чего схизматик был брошен в колодец.

— Долго объясняешь, — процедил ротмистр.

— Зато ничего не пропущу… От этого не несло мертвечиной, однако и не должен был еще провонять, если и он — живой мертвец: время еще не пришло. А для обычного тяжелораненого он слишком быстро вылечился.

— Разве ты, ученый человек, веришь в живых мертвецов? — быстро осведомился пан Ганнибал, выплюнув ус, который принялся было посасывать. Он явно успокаивался, привычный к передрягам старый вояка.

— Наука еще многого не может объяснить из происходящего в мире, а жизнь человека для нее вообще тайна за семью печатями. Нет-нет, я понимаю, что в Святом Писании есть ответы на все вопросы, однако они слишком обобщены, я бы сказал абстрактны.

— О, раны Господни!

— Кстати, о Писании… Там очень ярко описаны посмертные изменения на теле Лазаря Четверодневного, но ничего не сказано о том, что после оживления его Господом нашим Иисусом Христом он получил и тело здорового, не умиравшего человека. И разве тогда Лазарь не прожил оставшуюся часть своей продолженной Господом жизни именно как живой мертвец?

— О, раны Лазаревы! Где мой конь, монах?

— Пожалуй, я буду лучше отвечать тебе по порядку, а то не захочешь слушать… Этим двоим помогают ручные животные, вот. Теперь обо мне. Я не поляк, я из Лифляндии, из-под Дерпта, по-русски Юрьева. Теперь вы, поляки, у нас хозяйничаете, однако прежние господа, московиты, нам насолили куда больше. Ненавижу грязных московитов! А сам я теперь принадлежу к великой нации католиков, а отчизна моя — Рим. Конь же твой убежал в сторону мельницы в суматохе, которая началась, когда мы нашли коней здесь. И как только они тут оказались?

Старый ротмистр развел руками. Он, однако, в отличие от иезуита, любившего всему на свете искать объяснение, давно понял, что в жизни, а тем паче на войне, порядка не больше, чем в борделе в полночь, поспевай только прилаживаться ко вновь возникающим обстоятельствам. Тут Лизун, сам теперь верхом, подвел ему воронка пропавшего Лезги, уже под большим гусарским седлом; стремена висели низко, чуть ли не над самой землей.

Уже в седле, пристроив, наконец, палаш в ножны, пан Ганнибал закрутил головой: