— Не торопись, пане Юлиан. Ведь выдалась у нас на пару дней возможность отдохнуть, оглядеться. Ты вот занимаешься моей охраной да заодно испытываешь монастырские стоялые меды, не перекисли ли они.

— Да я, государь… — вскинулся было пан Сошальский, однако великодушный юноша остановил его резким движением руки и приятной своей улыбкой.

— …а я пытался худым своим умишком пофилософствовать на свободе, однако убедился, что неспособен высоко парить и решать поистине важные вопросы нашего бытия и самоосмысления наших поступков. О проблемах мироздания и догматах религиозных уж и не вспоминаю! Не те крылья дал Господь мне, петуху. Снова и снова возвращаюсь я, словно пес на свою блевотину, к более простым вещам и делам. Как наладить мне свое правление? Вот о чем мыслю и вот о чем хочу с тобой, пане Юлиан, посоветоваться.

— Я всего лишь простой рубака, государь…

— Не прибедняйся, пане Юлиан. Простой рубака не устроил бы свою религиозную жизнь по своему разумению, как это сделал ты. И вот о чем хотел я тебя спросить. Задумал я после похода заменить в своей личной охране вас, поляков, на русских или немцев. Что ты об этом скажешь?

Открытое, вызывающее симпатию лицо капитана приняло отсутствующее выражение. Рука его потянулась было к фляге на поясе, однако вернулась к привычному месту, на рукоять сабли. Заговорил он не сразу, и заметно было, что тщательно выбирает слова:

— Я на твоем месте не торопился бы заменять нас, государь. Ведь ближняя стража обязана спасти тебя во время бунта или заговора, а в самом поганом, безнадежном случае положить свои головы, прежде чем твоя ляжет. Мы, поляки, пришли с тобою, сделав свой свободный выбор, и нас не пощадят ни бунтовщики, ни заговорщики. Мы не изменяли Речи Посполитой, своей отчизне и его величеству королю, а русские и немцы уже раз изменят царю Бирису, прежде чем перейдут к тебе. Им легче будет изменить еще раз, уже новому государю. Тебе.

— И немцам? — удивился некрасивый юноша. И улыбнулся широко. — Славное же будущее ты мне предсказываешь, пане Юлиан!

— Где ж ты на Москве новых немцев наймешь? Там только те найдутся, что уже служили царю Борису. А относительно предсказания. Я никакой не предсказатель, государь. Просто отец мой покойный, да будет земля ему пухом, — капитан перекрестился, — учил меня, что в любой ситуации следует предвидеть и самый печальный исход, и меня это его правило никогда еще не подводило. Предупрежденный, как говорят, наполовину спасенный. Против бунтовщиков будут сражаться и русская стража, и твои немцы, а вот с заговорщиками могут стакнуться и те и другие.

— Предлагаешь оставить твоих поляков? Но на Москве свои порядки. Там царя охраняют рынды, бездельники с топориками. Эти прямо во дворце живут. Есть еще теремные жильцы…

— Пусть охраняют замок (Кремль, да?) и твой дворец снаружи. Да и этих, Борисовых, с топориками которые, надо прогнать, а набрать новых, лучше всего из тех пограничных городов, которые на твою сторону перешли, чтобы люди были лично тебе, государь, обязаны. А нас, поляков, оставь возле себя. Пока, во всяким случае, не будешь полностью уверен в своих московских подданных. И я посоветовал бы назвать эту ближнюю стражу как-нибудь по-новому, чтобы тем самым, с топориками, и тем вторым, как их, забыл. чтобы им было не так обидно. Драбантами хоть бы, как в Священной Римский империи такие, как мы, называются. И праздничное оружие для нас особое закупить, например протазаны…

— Драбанты? Звучит красиво. Хорошо, я понял. А что скажешь, пане Юлиан, о тайной службе? Я вот второй день думаю, возможна ли такая тайная служба, чтобы жила по Божеским законам? А если не может быть такой, не обойтись ли без нее? А?

Капитан снова задумался. Когда прервал молчание, то не ловил уже взгляд некрасивого юноши, а говорил тихо и неуверенно:

— Боюсь, что в этом я тебе не советчик. Что тайная служба нужна, у меня сомнений нет. Придворные ведь обычно врут государю в глаза, чтобы ему понравиться, и нужно иметь надежных, умных людей, которые будут знать горькую правду и не побоятся тебе ее сказать. Если противник действует против тебя тайно, распускает нелепые слухи, подсылает к тебе соглядатаев и тайных убийц, то ты неминуемо должен противодействовать. Это как в бою на саблях: тебе наносят удар, ты его отбиваешь, но, если будешь только защищаться, тебе конец — нужно и самому атаковать!

— Говоришь, как в бою на саблях?

— Да, только так, государь! А что до соблюдения Божеских законов, то, если на войне про них все забывают, тайная служба тем более не обязана их соблюдать. И вот что еще пришло мне в голову — потому, наверное, что монастырский добрый мед ее просветлил: если к тебе будут проситься люди из тайной службы царя Бориса, принимай их. Такие хитрецы на вес золота, а из своих людей подбирать и готовить тебе пришлось бы слишком долго.

— До этого я и сам додумался, — улыбнулся державный юноша. — Спасибо тебе за советы, пане Юлиан. И ты ведь обещал прислать ко мне Сорочинского.

Когда капитан, грохоча сапогами, спустился лестницей, некрасивый юноша позвал:

— Михалка, поди сюда!

Почти сразу же из-за противоположного угла церкви на галерее возник ближний человек Михаил Молчанов, скорее средовек, чем молодой, чрезвычайно тепло одетый и оттого похожий на покрытый мехом колобок. Тут же заворчал:

— Сидел на мерзлых дисках, боялся пошевелиться, царь-государь. Не заработать бы мне на твоей службе прострел.

— Все слышал?

— Не все разобрал я, царь-государь. Зачем ты пшекал с ним на польском?

— Потому что я пана Юлиана уважаю. Схоронись снова. Потом поговорим, Михалка. Я хочу решить насчет Сорочинского уже сегодня.

Вскоре на лестнице послышались шаги, и Молчанов бесшумно убрался за угол. Некрасивый юноша успел уже позабыть, что пан Сорочинский весьма долговяз, а поскольку принял его сидя, и посадить вызванного было некуда. В общем, взгляд, брошенный на него паном Сорочинским — сверху вниз, будто из-под облака летящего, — вызвал у него раздражение. Может быть, именно поэтому он и не стал выбирать обходных путей, а спросил прямо, к тому же на русском:

— Правду ли говорят о тебе, пане, что ты есть шпиг нунция Рандония, а сам чернец-иезуит из тех, коим дозволено не носить орденского платья?

По тонкому породистому лицу Сорочинского пробежала тень. Ответил он на польском — и с удивившей державного юношу сварливостью:

— Что я верный сын матери нашей с тобою, твое величество, католической церкви, того я не отрицаю. А что доверенный человек известного тебе представителя святейшего папы в Речи Посполитой, в том я бы тебе не признался, если бы и пребывал таковым. Скажу тебе только, что принадлежать к ордену иезуитов есть великая честь для католика, я же, грешный, ее недостоин.

Любознательный юноша спросил осторожно:

— Кажется, твой ответ означает скрытое согласие. Но мы ведь сейчас на земле Московского государства, где являюсь я законным правителем. Неужели ты не знаешь, что чернец-католик, да еще принадлежащий к ордену иезуитов, должен был предварительно спросить у меня разрешения, прежде чем вступать на мою землю, где господствует православная церковь?