Innocence!

Между тем в глубине сцены появляются два человека в черных фраках, белоснежных накрахмаленных манишках, жесткие воротнички стянуты белыми бабочками. Они без грима, но из-за расстояния поначалу сложно их узнать. Эти двое медленно везут большой концертный рояль, блестящий, черный. Чуть слева и поодаль от выстроившихся в линию попутчиков рояль останавливается. Первый из людей во фраке садится за него, второй встает перед инструментом. Звучит торжественно-печальное «та-та-та-та-та-та-та-там – там-татам»; певец, в котором мы узнаем официанта, говорящего на английском, выводит:

Чужим пришел сюда, чужим и ухожу.

Пианист, а это, как теперь понятно, официант с асимметричными морщинками на лице, волнуясь, аккомпанирует прекрасному пению. Попутчики молча смотрят в зал. На сцене появляются проводники. Узнать их можно сразу – ни грима, ни искусственных бровей, усов и бород, даже одежды почти нет, только набедренные повязки. Они подходят к пассажирам и по одному, молча, учтиво, но непреклонно уводят их в глубь сцены. Впрочем, никто не сопротивляется. Когда шеренга попутчиков рассеивается, становится видно, что на самом деле установлено у задника, по которому по-прежнему пролетают слева направо китайские сельские и городские пейзажи. Это большой котел, под которым разведен костер. Некто гигантского роста, в золотистом халате и в золотой маске во все лицо, помешивает кипящую воду огромной поварешкой. Сбоку к котлу приставлена лесенка. Проводники по одному подводят пассажиров, и те беззвучно ныряют в кипяток. Постепенно сцена пустеет; проводники исчезают за кулисы, над котлом поднимается густой пар, повар в золотом медленно методично помешивает варево, один официант во фраке продолжает играть на фортепьяно, а второй – петь о третьем, настоящем, солнце, которое должно исчезнуть вслед за первыми двумя, обманными.

Я лежу в своем купе и жду, когда придут меня убивать. Я почти уверен, что меня должны убить – ну кого же еще, в самом деле? Вы спросите, отчего я так думаю. Все очень просто: если в вагоне убили уже двух человек, то почему бы не убить еще одного, а то и двух-трех? Или даже всех? Нет-нет, я не думаю, что начнут именно с меня. Я и не утверждаю, что меня придут убивать в первую очередь. Кто знает, может быть, я вообще последний остался в живых из пассажиров, с остальными покончили без шума и гама, без сучка и задоринки. Дурацкое выражение, не так ли? Явно плотник придумал, нет, пожалуй, столяр. Собственно, убийца и есть такой столяр. Он ведь тоже мечтает, чтобы все прошло идеально, гладко, без задоринки жертвы, без криков и возни, я бы даже сказал, элегантно и безупречно. То есть cool. И конечно, чтобы не осталось улик, мелочевки, могущей поставить под вопрос Возвышенный Идеал Душегуба. Убийца – существо капризное, прихотливое, эстетствующее. Сейчас ему кажется, что все в порядке, вот он в заемных ботинках косолапо – на правую ногу надета левая туфля, на левую правая – покидает купе, свет погашен, жертва бездыханна, на столике рядом с полкой – тщательно изготовленная записочка самоубийцы, мол, я все это сотворил(а), и смерть аллергическую, и смерть алкоголическую, мне приказали из Центра, или нет, мне приказала моя совесть, или нет, мне приказал мой страх, ну вариантов не меньше, чем уже мертвых пассажиров межконтинентального вагона Поднебесного Экспресса, хватит на всех, последний взгляд через плечо, задержать дыхание, посветить фонариком айфона, да, все в порядке, ОК, для удовлетворения собственной эстетической прихоти или даже этической, ибо что такое этическое, как не эстетическое, и наоборот – в основе и того и другого лежит идея идеального порядка вещей, чувств, мыслей, поступков, так вот, чтобы удовлетворить эту самую прихоть и внести в преступление незаметную, тончайшую деталь персонального свойства, чуть подоткну одеяло, закрою холодеющие ноги бедолажки, а то замерзнет, ха-ха, теперь тихо выйти, неслышно запереть дверь и двинуться дальше – в следующее купе, где меня ожидает уже следующая жертва.

Богатое воображение, оно хуже, чем долгая память, которая и вправду хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу. Круг здесь действительно узкий, хотя он не круг, а прямоугольник, по форме вагона, параллелепипед, что ли, совсем забыл школьную математику и ее тезаурус, в голове осталась страшная, оскалившая клыки биссектриса, она мечется и половинит все, что попадается на ее пути. Да, еще гайморитный синус и в дым пьяный косинус. Так и живут они в моем мозгу втроем: злобная крыса, гнусавый синусит да окосевший от сивухи его косой брат. Милые ребята, милые. Но даже они не защитят, не вступятся, когда придет Душегуб, душить, губить, когда набросит он на шею свой шелковый шнурок, на лицо – платочек с хлороформом, когда вонзит миниатюрный шприц с мгновенным ядом, натравит карманную болотную гадюку, вывезенную им из длительных странствий по Индии, полоснет по горлу остро отточенной золингеновской бритвой или выпустит немую пулю из духового браунинга, что смастерил один слепой механик из Гейдельберга. И вот я буду мертв, как все остальные в вагоне, как Чжэн, как Улоф, как Стив, как Од, как Чен, как Володя, как Дараз, как первый проводник, как Сюин, как второй проводник, не говоря уже о двух официантах, у одного из которых асимметричные морщинки на лице, а другой прилично говорит на английском. И конечно, повар, но его сложно представить мертвым, ибо я его никогда не видел живым. Но не беспокойтесь, прикончат и его. А чтобы избавиться от трупа, прокрутят тело в гигантской мясорубке, наделают колбасок и подадут на обед пассажирам других – внутрикитайских – вагонов. Ищи его потом, свищи!

Впрочем, могут и не прийти, и не убить. В сущности же не за что – не так ли? Я ничего не знаю, ничего не видел, ничего не слышал и ни о чем не подозреваю. Знаю не больше остальных, если не меньше. Так что если остальных не убили, то и меня не тронут. Вообще-то я сильно загнул: ну какого черта им нас всех убивать? Зачем? Тоже мне, десять негритят пошли купаться в море. Навоображал себе бог знает что на пустом месте. Постой-постой, как так на пустом месте? А двух-то уж точно укокошили? Ну укокошили – и что тут? Двух – да, остальных – нет. Может быть, задача была избавиться от двоих, остальных не трогать. Или избавиться от одного, а второй сам помер. Или оба сами померли, и никакой специальной задачи ни у кого не было. В конце концов, разве это повод лежать сейчас при тусклом оранжеватом свете ночника, под, как сказал бы беллетрист, мерный стук колес и предаваться страхам, фантазиям и, пожалуй, истерикам? Что ты, в сущности, знаешь, сукин сын, чтобы им предаваться? Ах ничего? Значит, возводишь замки на зыбком песочке книжных эмоций? Мда. Нехорошо, Петр Кириллович, нехорошо. Не по возрасту нехорошо. Кстати говоря, если тебя, дорогой Питер, угробят вот прямо сейчас, ничего страшного ведь не произойдет, не так ли? Ты только подумай, дай труд себе подумать, мир-труд-дай, так сказать. Тебе за пятьдесят, пора и честь знать. Скажут, конечно, что ерунда, что сейчас живут до восьмидесяти и скоро будут жить до ста, причем все, то есть все, кто доживет до ста, будут жить до ста, но сие лукавство есть. Ибо это будут уже другие жизни. Даже сейчас ты живешь не ту жизнь, что жил лет тридцать назад, не говоря уж о лет сорок. Ты ведь уже и не помнишь, чем та жизнь – те жизни – была(и), какова(ы) на вкус, цвет, ощупь. Получается, попади ты в восемнадцать в армию и будь отправлен в Афган, и там срезан очередью из душманского автомата, ничего страшного. Одна жизнь закончилась бы, вполне завершенная к восемнадцати, а новая не началась. Новая не имела бы отношения к предыдущей, кроме чисто формального – паспорт, там, военный билет, родители те же, улицы родного города и проч. Но это все сансара голимая, не так ли? Получается, что если вот прямо в данный момент душегуб тихо ковыряется в замке твоего купе или уже пускает через щель между дверью и стеной усыпляющий газ, то все прекрасно, финальная точка будет любезно поставлена сим джентльменом или сей леди (или даже леди с джентльменом, скажем, преступным дуэтом Донгмей и Володи, этими тайными агентами северокорейской сигуранцы), можно больше не метаться, не мучиться, как завещал великий Сиддхартха. Вступим в безбрежные вечно покойные воды Нирваны и дело с концом. Ну заходи же, заходите, сколько вас там, располагайтесь, будьте как дома, милости просим! Нет-нет, что за чушь, милости ихней мы как раз не просим. Умерла – так умерла.