И вправду, что тут скажешь? Кто виноват? Кто преступник? Австрийский угнетатель? Сербский заговорщик? Русский или немецкий министр? Французский генерал? Крупп? Или рядовые Иванов, Смит и Мюллер? Кого будем кормить прощальным ужином? Кого казнить нельзя помиловать? Получается, некого, да и зачем, и так двадцать миллионов удушегубили. Но, заметим, в отличие от душегубства «Большого скачка», которое вспоминают с неохотой, или не вспоминают, или просто (довольно подло, впрочем) разводят руками, с тем, что началось жарким летом 1914-го, дело обстоит иначе. Фанфары, ученые споры, меморабилия. А вы говорите: Восток не считает потерь. Ага. Все это вранье, корыстное и глупое разом. Надо же, наконец, признаться, хотя бы самим себе, потихоньку: нам все равно. Умер-шмумер. Убил-шмубил. Это в детективах интересно, кто виноват; потому детективы так любят, что они не о жизни, они о другом – об идеале, где причина порождает следствие, а преступление – наказание. А здесь, в жизни, сплошное мельтешение атомов, мечутся, глупые, туда-сюда, ничего не понимая, как щенята, складываются во всякие смешные комбинации вроде фигуры из трех пальцев. Эта фигура над нами и парит в данный момент, всепроникающая и безразличная, как солнце в знойный летний день тысяча девятьсот четырнадцатого. И серб ушел, постукивая в бубен.

Не придут в купе и не убьют. Увы и ах. Надо попытаться уснуть. Уже почти утро. Хватит фантазий. Пора привыкнуть к вычитанию: минус два, хорошо, пусть будет минус два. Со временем все перестает казаться ужасным и даже странным, привычка тому порука. Открою-ка черный томик, что всегда лежит здесь, под рукой, на столике. «…Разум мой с той поры научил меня, что осуждать что бы то ни было с такой решительностью, как ложное и невозможное, – значит приписывать себе преимущество знать границы и пределы воли господней и могущества матери нашей природы; а также потому, что нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей и нашей осведомленности. Если мы зовем диковинным или чудесным недоступное нашему разуму, то сколько же таких чудес непрерывно предстает нашему взору! Вспомним, сквозь какие туманы и как неуверенно приходим мы к познанию большей части вещей, с которыми постоянно имеем дело, – и мы поймем, разумеется, что если они перестали казаться нам странными, то причина этому скорее привычка, нежели знание,

Iam nemo, fessus satiate videndi,

Suspicere in coeli dignatur lucida tempia?

и что, если бы эти же вещи предстали перед нами впервые, мы сочли бы их столь же или даже более невероятными, чем воспринимаемые нами как таковые…»

Тряхнуло, неглубокий сон ссыпался куда-то в затылок. Встали. За окном говорят, громко говорят на китайском. Черт. Сколько времени? Семь утра. Спал часа два, не больше, но странная бодрость, даже легкость. Ничего, две недели впереди, отосплюсь. Надо выйти в коридор, что ли, посмотреть, какой он, город Y.

Конечно, никакого города за окном не видать – только перрон, на нем несколько полицейских, пара человек в штатском, носильщики в мышиной форме. Серый свет, как обычно, ни намека на то, что мир, солнце, желтый, красный или зеленый, не говоря уже о просто белом, где-то существуют. Есть только эта платформа, тщательно выметенная, на ней стоят и передвигаются дюжина озябших мужчин. Впрочем, почти никто не скукожился, даже воротники не подняли. Двое курят, и огоньки сигарет обнадеживают – они все-таки другого цвета, они горят, живут, сигареты, вспыхивая, движутся к своему концу, а не стынут в ровно освещенном сером четырехугольнике. В конце коридора, у закрытой двери сидят в полной форме проводники. Понятно, межконтинентального вагона не откроют, так что им дежурить – вдруг кто-то из пассажиров решит сбежать и остаться навсегда в Поднебесной Народной Республике? В другом конце коридора, сквозь стекло двери, ведущей в тамбур, видно, что дверь в вагон-ресторан заперта. Наверное, с той стороны сидят и дежурят официанты. Интересно, что на них? Полное официантское обмундирование? Или есть какая-то другая специальная форма для торжественных случаев, связанных с государственным интересом? Мундиры? Фуражки с кокардами? Эполеты с бахромой? Сапоги со шпорами? Вооружены ли они? Мне нравится думать, что они сидят там молча, с прямыми спинами, друг против друга по бокам запертой двери, в полном обмундировании маньчжурского дворцового стражника, в руках – алебарды. Впрочем, не знаю, чем была вооружена дворцовая стража правителей династии Цин, скажем, XVIII века или XIX-го, не столь важно, кажется, там мало, что изменилось. Надо бы спросить, но кого, в отсутствии гугла? Кстати, гугл. Проверим. Нет, никаких интернетов не наблюдается. Обманули. Скажут потом, мол, приносим глубочайшие извинения, не смогли починить, пока стояли в прекрасном городе Y. Придется потерпеть до границы. Осталось относительно недолго. Пока же, чтобы как-то компенсировать неудобства, связанные с отсутствием Интернета, мы за счет компании устроим пассажирам торжественный обед с бесплатными напитками китайского производства. Как известно, история некоторых из них затеряна глубоко в прошлом. Есть свидетельства, что еще в эпоху династии Юань в некоторых провинциях открыли секрет возгонки закваски из сорго…

«Тоже не спится, когда стоим?» – Стив в несколько потрепанном, но роскошном бордовом с черными отворотами шелковом халате подошел к окну слева от моего. Одного беглого взгляда, брошенного искоса, достаточно: он явно не спал, тщательно причесан, слегка пахнет алкоголем, но не сильно. «Когда ехали, тоже не очень спалось этой ночью». – «И мне». – «Читали об Артуре Гастингсе?» – «Да, и правку своей книги делал. Знаете, старость в каком-то смысле – очень удобная штука. Не для всех, но для литераторов точно. Возникает масса свободного времени – бессонница, никаких тебе амурных похождений… ну хорошо, если и есть таковые, то явно реже. Ну и вообще, социальные обязательства отмирают потихоньку, если ты их сам себе не придумываешь, конечно, надеясь скрасить физическое прозябание. У нас в Британии, вы наверняка знаете, старики любят сочинить для себя общественную жизнь: леди собирают на починку церковной крыши, поют в хоре, коллективно вяжут или читают, ну а джентльмены, ясное дело, – в паб. Вот он, столп островной жизни, деревенский паб, или в городе, локальный. Если бы не эти загоны для пожилых бездельников, где потчуют пойлом среди картинок с блошиного рынка, где они мнят о себе бог знает что, что они кому-то нужны и для чего-то понадобятся, если бы не пабы, на острове давно уже был бы какой-нибудь фашизм, старческий, отчаянный, усталый. А так все хорошо, все при деле, стой себе с пинтой в руке и треплись о том, как тридцать лет назад служил на флоте. Ох, куда меня занесло, простите. Все желчь, все желчь. Говорил мне доктор, не пей водку с соком». – «А я даже читать не мог, усыпал раза три, но снились сложные кошмары, настолько нелепые, что даже во сне сам себе говорил, мол, хватит, кончай, жми кнопку stop, и выключал это кино. Наконец успокоился, задремал, а тут встали, тряхнуло, какой теперь сон. Надо посмотреть на город Y». – «И что же мы видим?» – «Как обычно, ничего, точнее, то же самое, как и всегда».

Будто кто-то подслушал мою последнюю реплику и решил доказать, что не все так просто. Слева на платформе началось движение, появились новые предметы и даже новые персонажи. Сначала они только неявно маячили, кучкуясь, но потом группа распалась, и все ее составные части, одушевленные и нет, двинулись по перрону в нашем направлении. «Питер, смотрите». – «Вот это да!»