Родилась Томочка, старшая сестра превратилась в тетку и успокоилась. Племянницу она полюбила сразу, привязалась всей душой, прикипела. Истерики закончились в заботах о малышке. Кроватку поставили к стене, между буфетом и Любиным диванчиком, Соня вышла на работу, уставала и ночью на детский плач не просыпалась, вставала Люба. Топталась с малышкой на руках в своем закутке, грела молочко в бутылочке и кормила у себя в кровати. Когда началась война, Соня вступила в партию, с заводом в эвакуацию отправила сестру с дочкой. Виктор ушел на фронт. Тетя Люба собрала нехитрые пожитки в два полотняных узла, Тому упаковали в зимнее пальтишко и бабушкины платки. Прощались коротко, времени не было, не знали, свидятся ли. Эвакуацию они жили в Ташкенте, тепло и даже довольно сытно. Тетя Люба работала учителем в школе, потихоньку потрошила семейные узлы. Жили они у пожилой бездетной женщины, тоже русской, она к квартирантам относилась как к родне, баловала Тамару, нянчила в теткино отсутствие. Несмотря на заботу и неплохое питание, Тома часто болела, то завезенной еще из дома малярией, то тяжелой дизентерией.

В липком лихорадочном бреду ей являлась веселая крепдешиновая мама, которая прижимала ее теплыми руками и баюкала тети-Любиным голосом.

Вернулись они в самом конце войны, никак не подыскивалась учительница на Любино место, все просили ее еще побыть. К тому времени Тамара маму не помнила, тетку называла «мама Люба», по-взрослому рассуждала и была научена читать и писать. Она пошла в школу со старой квартиры, мать видела редко, про отца никто не говорил, в Тамарином классе было только три папы. После уроков она заходила к тетке на работу, снова в библиотеку, перекусывала бутербродом и учила уроки. А у Любы зимой открылся старый ревматизм, она стала часто болеть, дома пахло лекарствами, и Тамара перешла спать в комнату к маме. Ночью издалека слышались ей голоса: «Там тепло, курага, в кураге много калия, врач говорит, тебе полезно…», «Они и правда зовут, там и в школе может быть место… но как ты тут с ней одна… ты не думай, Соня, что я на что-то претендую…»

И вот тетя Люба опять собрала вещи в два полотняных узла и уехала. Теперь Тамара из школы приходила домой и грела на плите картошку. Первый год по тетке очень скучала, потом привыкла. Откуда-то взялась версия, что тетя Люба уехала замуж выходить, почему тогда не пишет? Сначала Тамара очень ждала писем, спрашивала у матери, но та только отмахивалась, мол, все хорошо. Говорила: «У плохих новостей длинные ноги, быстрые». И еще: «Гордая, ни строчки не напишет…» Постепенно тетя Люба стала забываться, стираться из памяти. Осталась далеко позади в детстве, из которого Тамара выросла. Она хорошо окончила школу, потом институт. Работать пошла в библиотеку, это ей показалось самым подходящим. Однажды, когда мама уже сильно болела и в очередной раз лежала в больнице, Тома полезла в стол за какими-то документами и случайно на самом дне ящика обнаружила толстый, весь в марках, конверт:

«Уважаемая Софья Николаевна, пишет вам бывшая сослуживица и соседка вашей сестры. Уже 5 лет прошло, как нет Любочки, а письма эти мы нашли только что, видно, она Вам писала, да не отправила. Мы их нашли в школе, там был такой архив небольшой, в общем, долго рассказывать. Пересылаю Вам то, что сохранилось. Желаю всего наилучшего Вам и Вашему семейству, а Тамару я помню, она, должно быть, уже совсем взрослая. Извините, если что не так, я знаю, что отношений вы не поддерживали. С уважением, Адрианова Мария Федоровна».

Теткиных писем было всего три, на тоненькой плохой бумаге, блеклыми каллиграфическими буквами была написана горькая история пожилой больной женщины, тоскующей, обиженной и одинокой.

«…Здоровье мое совсем теперь стало никудышное, особенно трудно во время сочинений, надо ходить по классу, а ноги прямо идти не желают, Машенька, спасибо, достала траву какую-то, примачивать от отеков… Как вы там, Соняша, как Томочка? Мне б найти сил да отослать тебе свои писания… Тяжело здесь мне будет умирать без вас… Все думаю, если б Виктор вернулся, где бы мы все были? Как у Томы с математикой, у кого спрашиваю, сама не знаю… Ты прости меня, Соня, а я простила…»

У Тамары сил не было читать.

Маме она ничего не сказала. Разговор возник позже, сам собой. Это было самое начало маминого болезненного пути. Первый раз она после операции получала тяжелое «химическое» лечение, ее рвало, пятый день не спускалась температура. Врачи приходили по двое, по трое, все качали головами, назначали новое лечение, а лучше не становилось. Мама решила, что не выберется. Стала готовиться, Тамаре рассказывать, где что лежит, сберкнижка, военная медаль. «Да, вот еще – тетя Люба умерла. – Тамара молчала. – В Ташкенте. Давно. Лет пять уже. – Тамара молчала. – Мы поссорились с ней. Она умерла, а отец твой жив. Он не погиб, а просто с фронта не ко мне поехал. Женщина его одна выходила в госпитале, он у нее остался… Ребенок у них должен был родиться… Не знаю кто. Может, сестра у тебя, может, брат… Он деньги мне посылал, я не брала. Не могла простить никак, развод не давала… Не могла я, понимаешь? Никого у меня не осталось, ни мужа, ни родителей, ты меня матерью не считала, «мама Люба» да «мама Люба»… Пропадала у нее в библиотеке, а она и рада, своих не завела… Это я ее уговорила уехать. С глаз долой, чтобы тебя она не отнимала. Господи! Чего говорю! – Тамара молчала. – Сердце у нее было, ты знаешь, а там тепло. Подруга ее все звала, они переписывались. Не насильно же я ее прогнала! И врачи там не хуже наших! Она сама потом не писала, из школы мне сообщили, что умерла, а я и поехать не могла, тебя куда девать?»

Мать не оправдывалась, а, наоборот, говорила с гневом, с обидой, распалилась, села на кровати. На соседних койках жадно слушали две тетки, делая вид, что их это не касается. Мама, казалось, не замечала никого. «А у меня и адрес его есть, папаши-то твоего, если со мной чего, ты найди в столе у меня, внизу. Он тебе не чужой, помогал бы, это я не хотела. Там все написано». Тамара не знала, что ответить, какими словами. Кивала, да-да, найду, все сделаю. Потом маму опять рвало, долго, мучительно. Тамара забегалась то за тазом, то за врачом. Подтирала, поворачивала, держала, пока делали обезболивающее и снотворное. Больше этот разговор между ними не возобновился. Ночью Тамара лежала дома без сна, ей было страшно, жизнь становилась чужой, мать говорила незнакомым голосом, собиралась ее оставить, бросить. Тамара не хотела такой взрослой жизни!

Зачем-то отец. У нее нет отца, она его и не помнила, и не знала. Один только раз вечером бросилась во дворе на шею незнакомому человеку, ей было лет шесть, они с тетей Любой возвращались из школы. Тома вдруг закричала: «Папа! Папа!» – и бросилась. Откуда там, в Ташкенте, мог взяться ее отец? Но она потом с жаром доказывала, что у папы был раньше «в точности такой плащ и волосы». Мужчина подхватил ее на руки, не оттолкнул. Время было такое… Тетя Люба извинилась. Он сказал – ничего, понятно. Вот и папа. Кто был в Тамарином сердце жив, тот умер, а кого никогда не существовало, вдруг оказался живым. Тамара писем тети-Любиных больше не читала и отцу не написала, даже на похороны не позвала. Она и Рите не стала рассказывать, зная, что та начнет ее уговаривать найти. Бумажку с адресом отцовским и телефоном она давно переложила к себе в коробку, где хранила диплом, паспорт и разные справки. Имя-отчество она помнила хорошо, адрес был сложный, улица героя какого-то, дом… А телефон был простой, московский, похожий на Наташкин, семерки и тройки, произносился нараспев, как стихотворение, Тамара даже иногда его специально проговаривала – проверяла память.