Телевизор не поставили. Мам, ты тогда совсем перестанешь выходить. И шастали по сто раз за вечер, не хочет ли она посмотреть что-нибудь. «Лева, ты же знаешь, я смотрю только новости!» И сама кричала тоже по сто раз, не началось ли «Время», хотя часы висели перед глазами. И зачем ей такие огромные часы, если зрение совершенно в порядке! Комната ее была за углом, через дверь – только стена коридора. Ничего не видно. «Засунули сюда, как в каталажку, в нору». Надя опять придумала – повесила на стену перед дверью зеркало и еще одно – в угол. В них отражалась жизнь остальной квартиры. Легче бы, конечно, было вернуть ей старую спальню, но с момента Сережиного отъезда там ничего не меняли. С зеркалом же вышла история. С его помощью выяснилась у Марины Семенны крайне неприятная привычка чесать что-то под юбкой, когда ей казалось, что никто не видит, а потом обнюхивать руку. Картина была настолько ужасна, что Елена Михайловна на неделю отказалась от совместного чтения «Известий», а зеркало велела немедленно снять. Осталась при своем.

На даче окно комнаты выходило на север. Справа – старая вишня, много лет не родит ягод. Слева – замшелое грушевое дерево, на нем периодически появляются груши, твердые внутри и гнилые снаружи. Прямо – забор профессора Станичева, который его активные зятья заменили сеткой. Елене Михайловне не понравилось. Она попросила Леву прислонить к сетке старые доски. Много крапивы, лопухов. Повезет – вырастала повилика, оплетая угол дома, грушевый ствол и темные стебли крапивы, тогда по вечерам на ее розовых цветах-граммофончиках проблескивало скудное закатное солнце из-за угла.

Странно, что эту комнату она выбрала сама. Их с Гришей бывшая, первая от входа, выходила на веранду, на восток. По утрам через плотные шторы счастливо и бесцеремонно перло солнце. С внешней стороны прямо под окном стоял стол. За ним всегда завтракали, здесь даже в мае пригревало. Наружное стекло было закапано мелкими брызгами чая и жидкой каши.

В шестьдесят третьем году родился внук Сережа, летом ему было четыре или пять месяцев, Надя со своей матерью и Женечкой снимали комнату у молочницы, так как Гриша с Левой затеяли на даче большие перемены. Подновили веранду, пристроили еще две комнаты сбоку (в том числе и нынешнюю угловую), со стороны кухни получилось еще крыльцо.

Были планы насчет второго этажа, которые Елена Михайловна не одобряла. Она вообще тогда ничего не одобряла. Надю, Левушкины хозяйственные порывы, новые комнаты. «Он же парень, Еленка! Пойдут друзья, подруги! Вот уже какой! Мужик!» Гриша тряс на вытянутых руках толстого хохочущего Сережку. «А у нас три метра в чистом поле!» Елена Михайловна тем летом работала в городе, у нее, собственно, были и не рабочие причины там оставаться. Ей ситуация с ремонтом дачи была более чем выгодна. Никто ее не беспокоил. Она приезжала редко, откормиться Женечкиными щами и потискать внука. Бабушка! А незадолго до Гришиной смерти взялись все-таки за второй этаж. «Персональный Еленочкин мезонин с видом на реку». Она там ни дня не ночевала. Обои доклеивали с Надей через год, как Гриши не стало. Там действительно потом, как и предполагалось ранее, ночевали летние Сережкины гости.

В городе чуть лучше. Окна на запад. Вечером солнце передвигается от подоконника до середины коврика, на уровне фотографического портрета папеньки, такого мутного, что сомнения берут – папенька ли это? По левой стене книжные полки, шкаф, тоже с книгами, неработающая радиола на тумбочке, сундук со старыми журналами. По правой стене – письменный стол, дополнительно расширенный с помощью доски. Гришин стол. На столе груды нужных и ненужных вещей – прибор для измерения давления (подарок из Израиля, первый и практически последний), именующийся у них просто «прибором», лекарства в двух обувных коробках, все без исключения пахнущие валерьянкой, старинная шкатулка, пахнущая детством, стопка книг, три пары разнообразных очков, причем две – Левушкины. На подоконнике тоже книги, лекарства, письма, чайная чашка, фиалка в детском ведерке.

В окне виден «сталинский» дом напротив, через проезжую часть, его аварийные, заваленные хламом, балконы. На один изредка выходит покурить толстый мужчина в полосатом халате. Парит над гудящей улицей. Машин с каждым годом все больше и больше. Мужчина за годы наблюдения постарел на глазах у Елены Михайловны, халат перестал сходиться на животе.

А сейчас неизвестно, жив ли он, из положения лежа дом напротив не видно. Сколько ж она тут лет уже?

А раньше у окна стоял ее письменный стол, а кровать – справа. Гриша работал в кабинете, через стену с другой стороны…

Теперь с кровати отчетливо виден только угол соседского балкона с неиссякаемыми простынями на выпрошенных Надей проволочных струнах. Елена Михайловна не раз слышала, как она выговаривает Левушке. Неисправима! Быт, быт и еще раз быт. Все разговоры в эту сторону!

Батареи в квартире заполнены отполосканными от мочи тряпками, трусами и рейтузами. Бедная Надя, все руки отстирала! Марина Семенна со своим радикулитом отказалась, ее жалели и вообще не в прачки же нанимали. Лева всегда занят: «Я сам постираю в два счета!» Не того боялась! Боялась рака, болей, операций, а пришла беспомощность. Пыталась как-то помочь, выдирала из-под себя сырую пеленку, кидала в жестяной таз под кроватью. Только хуже! Вместе с пеленкой сдвигалась под задом клеенка, к утру промокала большая простыня и матрас. Надя перед работой ползала по полу, вытаскивая из-под кровати сырое белье, одновременно выкрикивая Марине Семенне необходимые инструкции. (Тоже стала орать!) Елена Михайловна с отвращением наблюдала Надин седой пробор на рыжей голове и сгорбленные тощие плечи.

Потом наконец свершилось! Целый день чем-то грохотали в квартире, ей деликатно прикрыли дверь. Вечером мимо унитазов и козел протиснулся с коляской Левушка. Лицо у него было загадочное и радостное. «Сережа приехал?» Лицо погасло, потом опять прояснилось. «Мама. Мы тебе не говорили. Давай я тебя подсажу сейчас и свожу посмотреть». Оказалось, купили стиральную машину. А Елена Михайловна думала – Сережа приехал… Автомат, что за название? Бывает телефон-автомат, бывает автомат в смысле оружия. Эта якобы сама стирает, автоматически. А у старой, круглой, что – ручку надо крутить, как у шарманки? Старую, круглую Надя называла печкой. На ней в ванной стояли сложенные в стопку тазы. Снизу – самый старый, с облупившейся желтой эмалью, дальше пара пластмассовых, с самого верха – новый, неприлично яркий, разве что для стирки райских птиц.

Теперь убрали из ванной вообще весь древний хлам. Шаткую в облупившейся краске тумбочку заменили новой, из белой пластмассы, вынесли безногую табуретку, тухлое мочало из-под раковины. Елена Михайловна, всегда чувствительная к запахам и не утратившая, к сожалению, этой особенности с началом мочевой эпопеи, присоединилась к общему ликованию. Чистота, красота. На полу голубой резиновый коврик с дельфинами. На почетном месте – белоснежный куб с глубоким иллюминатором. Народ расступился, и красоту предъявили Елене Михайловне.

Надя сияла, Марина Семенна все переспрашивала насчет цены. Громче всех радовался Левушка, чуть на одной ножке не прыгал! «Мама, это просто фантастика какая-то! Закладываешь, включаешь, и можно уходить! Надя, ты представь, как это удобно. Тут разные режимы, мы уже пробовали!» Надя счастливо кивала и привычно прикрывала уши ладонями. Конечно, любимая Наденька не будет больше тереть усталыми широкими ладонями отвратительные обсиканные тряпки его матери, а будет просто кидать их в машину и уходить на работу. Он всю жизнь трясется над женой как не знаю над чем!