сильно этим увлекался. Мне не нравилось все это бегание. Я общителен, когда нахожусь в кругу людей, которых люблю и понимаю, и которые меня не пугают.

В то время, в том месте, я был не очень общительным. Я не заводил друзей. Но я проводил много времени, разговаривая с врачами, психологами и психиатрами. Все они хотели знать, как я себя чувствую, что я чувствую, что я думаю. Ну, что вы думаете? Мне было плохо. Я хотел выбраться оттуда.

Я думаю, что власти тоже хотели, чтобы я выбрался. В марте психиатрическое отделение отдела пробации для несовершеннолетних округа Санта-Клара составило по мне свой отчет. Оценку моей психики проводил психиатр по имени доктор Шур. Его оценка немного отличалась от оценки доктора Фримена.

“Малолетний пациент был доставлен в Департамент отцом после неудачной попытки поместить его в госпиталь Напы. Отец заявил, что Говард находится вне контроля, так как он не успевает в школе, постоянно досаждает своей мачехе, пугает своего младшего брата, подозревает его в краже и заявил, что не может больше содержать его в своем доме. Этот шаг был вызван рекомендацией доктора Фримена отцу, который сказал, что Говард должен иметь отдельную комнату за пределами дома, иначе он разрушит семью”.

Доктор Шур продолжил рассматривать мою ситуацию. Он отметил, что я был очень близок со своей матерью, и что она умерла, когда я был маленьким. Он сказал, что до моей операции “родители (особенно мачеха) считали его невыносимым для жизни. Именно мачеха в первую очередь отвезла его к доктору Фримену.” В отчете упоминается трансорбитальная лоботомия.

Но отчет не заканчивается там, где заканчивались большинство других отчетов. Доктор Шур написал, что я, похоже, был “серьезно травмированным мальчиком”. Он сказал: “Мачеха всегда видела в нем проблему и никогда не считала его настолько хорошим, как своих собственных сыновей. В доме на данный момент он всегда рассматривается со скептицизмом и ему никогда не позволяется быть наедине со своим младшим братом. Ни один из родителей не чувствует, что может ему доверять.”

Итак, Шур заключил: “В интересах Говарда лучше всего его удалить из дома, так как его мачеха кажется решила уничтожить его“.

Фримен присутствовал на встрече, где обсуждались эти результаты, в кабинете моего надзирателя за несовершеннолетними, мистера Эллисона. Там был и доктор Шур, и мои родители. Заметки Фримена говорят о том, что я находился в Центре содержания под стражей несовершеннолетних уже три или четыре недели. Я узнал позже, что доктор Шур ненавидел Фримена, и ненавидел то, что он проводил лоботомии на детях, и хотел, чтобы он перестал.

Фримен об этом не упомянул. В своих заметках на тот день он написал: “Я согласился с миссис Далли, что Говард представляет опасность для дома, но не сделал никаких рекомендаций относительно решения проблемы”.

Решение все же было найдено. Поскольку я не был преступником, поскольку на меня не было предъявлено никаких обвинений, люди из Центра содержания под стражей несовершеннолетних не могли удерживать меня. Поскольку они определили, что я не психотик, госпиталь Напы не мог мне предоставить место там. Поскольку мой отец не позволял мне быть усыновленным, я не мог пойти жить к Макгравам — единственной семье, которая, казалось, хотела меня.

Так что, каким-то образом, люди, ответственные за мое благополучие, решили отправить меня в Агньюс, большой психиатрический госпиталь для душевнобольных.

Меня доставили из Центра содержания под стражей несовершеннолетних в Агньюс на машине, за рулем был пробационный офицер. Перед тем, как я сел в машину, меня одели в наручники «для моей защиты». Мы не разговаривали по дороге. Я был напуган. Это был только я и один офицер, и я не знал, что ему сказать. Мне нравилась идея того, что я уходил из juvie, но я не знал очень много о месте, куда меня везли.

Я знал, что это психиатрическая больница, для сумасшедших людей. Это было странно. Я знал, что я не сумасшедший. Доктора в juvie сказали мне, что меня отправляют в Агньюс, потому что нигде больше нет места для меня. Я помню, что один из них сказал мне, что я мог бы получить пользу от того, что скажут врачи там.

Я не был против этой идеи. Мне нравилось говорить с Фрименом. Он говорил со мной и слушал меня, и я любил разговаривать с людьми, которые слушают.

Как и в juvie, меня поместили в наблюдательную палату на первые три недели. У меня была своя комната, отдельно от остальных пациентов. Она была очень металлической и утилитарной. В ней была кровать и тумбочка, и всё. После отключения света каждую ночь дверь запирали. Первые три недели так и прошли. Меня приводили на сканирование мозга. Они показывали мне картинки чернилами, казалось, изучали меня. Весь день, день за днем, я сидел в своей комнате или разговаривал с докторами.

Жизнь внутри Агньюса была очень рутинной. Рано вставать, застелить кровать.

Завтрак в столовой в 5:00 утра.

Завтрак состоял из вареных яиц, иногда овсянки и несливочного тоста. Было много кофе и сока, и мне это нравилось, а тосты был вкусными. В Агньюсе выпекали свой хлеб, и это был хороший хлеб.

После завтрака мы возвращались на палату. Там нам выдавали лекарства. Большинство парней принимали их. Я не принимал, потому что был здоровым и активным — или хотел быть таким. Но было трудно оставаться активным, потому что мы не могли выйти на территорию больницы, пока не получили разрешение. Вокруг нас был огромный парковый комплекс, но мы были заперты в палатах.

Я проводил большую часть дня, гуляя по палате. В одном конце была комната отдыха, в другом конце — еще одна, а посередине — большая комната отдыха. Это был мир, в котором я жил.

Комнаты отдыха обычно занимали те, кто находился в худшем психическом состоянии. Те, кто не находился в таком плохом состоянии, имели право на выход на территорию или работали днем. Они работали на кухне или в пекарне, где готовили хлеб и выпечку. Некоторые работали в магазине. Некоторые работали на грузовиках, которые доставляли вещи по местам. Некоторые работали на свиной ферме или были в командах, занимающихся благоустройством территории.

Так что оставались только те, кто находился в худшем состоянии — психотические или кататонические больные, те, кто говорил с самим собой или просто слюнявился весь день, те, кто был недоступен.

А затем был я — единственный ребенок во всем учреждении.

Некоторые из пациентов, которые работали,