– Ты зачем за ним бегал? – подозрительно косясь на дрожащие руки Куницына, поинтересовался Уманец.

– Кто-то же должен был шлагбаум открыть?

– Прошкин на это есть.

– Он отошел.

Уманец пристально посмотрел в глаза куницыну.

– Ты почему так смотришь на меня?

– Что-то мне в тебе не нравится.

– Что именно?

– Я это и хочу понять.

– Прошкин, иди отдыхать! – крикнул Куницын. – Я тебя сменю.

Прошкин, которому оставалось дежурить еще полчаса, обрадовался, что сможет побыть в тепле. ОМОНовцы удивленно переглянулись. Как командир отделения Куницын мог заставить идти дежурить любого из них, сам выходить на дождь и ветер он обязан не был.

– Что с ним? – спресил Уманец.

Прошкин пожал плечами:

– Олежка Сапожников его лучшим другом был, переживает.

– Можно подумать, я Сапожникову враг.

– Не люблю, когда чужие в городе верховодят.

– О священнике говоришь?

– Какая разница, священник или нет, чужой он. В Москве все иначе, там каждый день людей убивают, они к этому привыкли. Эй, Куницын, иди сюда! – позвал Уманец. – Хватит тебе топтаться возле шлагбаума. Если кто-нибудь будет ехать, не проскочит. Ночь тихая, двигатель за километр слышно.

Недовольный Куницын вернулся под крышу.

Он стоял, его товарищи сидели. Он чувствовал себя учеником, не выучившим урока и вызванным к доске. Ни на один из вопросов, которые ему могли задать ребята, он не знал ответа.

– Мы чем сильны? – спросил у него Петя Уманец.

– Тем, что всегда вместе. Один отвечает за всех, и все за одного, – вместо Куницына ответил Прошкин.

– Я это и без тебя, Витя, знаю.

– Пусть он скажет.

– Один за всех и все за одного, – глухо повторил Куницын.

– Ну так вот, на кладбище мы вместе клялись, вместе деревню зачищали, вместе должны и впредь держаться. И если кому-то захочется правду рассказать, пусть вспомнит, что он не один там был.

– Чего ты, Уманец, на меня так смотришь? – забеспокоился Куницын.

– Внимательно, Паша, смотрю, потому как правда наша никому не нужна. Тогда поклялись и теперь поклянемся, что, как условились, так и будем говорить, – Уманец вытянул руку, и всем остальным ничего не оставалось делать, как положить свои ладони сверху. – Клянемся! – тихо сказал Уманец.

– Клянемся! – гулко прозвучало в бетонных стенах блокпоста.

Первым высвободил руку сержант Куницын.

Он выбежал на улицу и вновь нервно заходил перед шлагбаумом.

– Поближе к свету держится, – сказал сержант Уманец, – словно специально на пулю нарваться хочет.

Утро началось со страшного проливного дождя. Тучи наползли с юга, низкие, темные, беспросветные. Подул резкий ветер, зашумели деревья, казалось, ветер вознамерился выдрать их с корнями, трава прижалась к земле. Не было ни молний, ни грома, тучи летели так быстро, словно их гнал страх. На небе исчезли все просветы, оно сделалось свинцово-темным. И вдруг ветер исчез.

Все замерло в тревожном ожидании.

Спецназовцы, дежурившие на блокпосту, смотрели в узкую щель окна.

– Ну, сейчас начнется. Такого я еще не видел, – сказал Витя Прошкин, застегивая ворот куртки.

– Может, пронесет? – задумчиво сказал Павел Куницын.

– Да уж, пронесет!

– Все на нашу голову, – вставил Уманец.

И тут по брезентовому пологу забарабанили капли, крупные, как фасоль. Дождь становился с каждой минутой все сильнее. Дождевая завеса скрыла ближайшие деревья.

– Сейчас в щель потечет, – сказал УманеЦу глядя на растрескавшийся потолок.

Лампочка погасла. Зазвенели стекла. Если бы даже какой-нибудь сумасшедший водитель решился ехать в такую погоду, то долго бы он не порулил, свалился бы в кювет или врезался в дерево. Видимость – метров двадцать пять, не больше. Машин на дороге не было, она превратилась в блестящую, словно стеклянную, ленту. Дождь лил, хлестал, ветер выл.

– Господи, Боже мой! – произнес Куницын. – Потоп начинается, что ли?

И действительно, казалось, что сам Господь разгневался на жителей Ельска, решил уничтожить город, смыть его, стереть с лица земли, утопить в море воды, смешанной с крупным градом. Градины барабанили по бетонной крыше, казалось, что та в любой момент может рассыпаться.

– Ну и град, мать его, как пули!

Уманец сидел у окна, пытаясь что-либо рассмотреть в потоке дождя и града.

– Ничего не видно, как в дыму, – сказал он, прижимаясь к стене и поглаживая ствол автомата. – Такого ненастья я не припомню.

Дождь лил два часа. Это был настоящий ливень. Река Липа, тихая и спокойная, вспенилась, вздулась, ее мутные темные воды неслись с невероятной скоростью. Дождь лил не только над Ельском, но и в верховьях реки. Вода, как весной, вышла на низкие берега, смела стоги сена, залила огороды. Мостки, с которых ельские огородники черпали воду, оказались глубоко под водой.

В такую непогоду никто из жителей не рисковал покидать свой дом. Ливень начался в четыре, а к половине седьмого уже выглянуло солнце. Его лучи, прорвавшись сквозь облака, словно лучи прожектора, осветили землю, высвечивая урон, причиненный ненастьем.

– За нами никто не приедет, – сказал Куницын, – дорогу, наверное, затопило.

– Жрать хочется!

– Тебе все жрать, у тебя одно на уме.

– Хреновый знак, – сказал Маланин, вытирая ладонью стекло. Но оно было забрызгано грязью, и Иван поднял мокрый брезентовый полог.

Сырой воздух ворвался в прокуренное помещение блокпоста.

– Опусти, не положено, – вяло отреагировал на это Куницын.

– Не закрывай, дай кислорода дыхнуть, – попросил Уманец, вставая со скамейки.

– – Уже и курево кончается.

– Это ерунда, сигарет мы у водителей стрельнем, – сказал Прошкин и, взяв автомат, вышел на улицу.

Вокруг блокпоста стояли лужи. С близлежащих деревьев град, словно пули, срезал молодые побеги, и дорога была засыпана мокрой листвой.

Провода на столбах, идущих через поле, были оборваны. Прошкин, вернувшись на блокпост, взял банку из-под кофе, полную окурков, вышел с ней на улицу, вывернул на старую газету и принялся выбирать то, что можно было еще использовать. Из окурков он вытряхнул табак, свернул козью ножку и закурил. После первых глубоких затяжек закашлялся, уж очень едкой оказалась газетная бумага, так что Куницыну пришлось хлопать приятеля по спине.