Там с негромкими извинениями пробирался тот самый пухлый бюргер с залысинами, которого я видел в ресторане. Его место оказалось как раз за моим.

Я ничем не выдал нашего с ним знакомства, а продолжал смотреть, как товарищ Сухов вынырнул из своих грез и потопал по горячему песку в далекое светлое будущее.

Добрая половина фильма прошла, когда я ощутил, как по спинке моего кресла легонько постукивает носок сапога. Вибрации были едва различимы, но я всё-таки смог разобрать, что мне морзянкой идет послание:

Ч-е-р-е-з-д-е-с-я-т-ь-м-и-н-у-т-в-т-у-а-л-е-т-е

Морзянка прошла два раза, а после бюргер извинился перед сидящим слева и двинулся на выход. Как раз в этот момент товарищ Сухов произнес фразу, которую знают все на советском пространстве:

— Павлины, говоришь? Хэх!

Актер словно сказал это в спину выбирающемуся бюргеру.

Я запустил внутренний таймер и начал отсчитывать время. Через обозначенный промежуток времени я тоже пошел на выход. В это время «товарищ Сухов» взял Черного Абдуллу на мушку, не давая тому пристрелить своих жен.

Ну что же, напряженный момент. На меня немного пошипели, но в целом я беспрепятственно выбрался наружу и пошел в туалет. Там никого не оказалось, поэтому я справил малую нужду и уже двинулся к выходу, когда небольшое помещение зашел Зинчуков. Похоже, ждал — не отправится ли кто из зала за мной следом?

— От выхода влево. Бежевый Вартбург, — коротко проговорил он и двинулся к писсуарам.

Я молча направился на выход. В раздевалке меня спросила пожилая гардеробщица, принимая номерок:

— Что, неужели фильм не понравился?

— Понравился, но я его уже видел в Советском Союзе, — ответил я с улыбкой и забрал шинель. — Сейчас хочу по городу прогуляться.

— А-а-а, тогда понятно, — кивнула она. — Хороший фильм. Три раза его уже смотрела.

А сколько я раз смотрел? Уже и не вспомню. Много, наверное. Приходил со службы, включал ящик и иногда попадал на него. И ведь смотрел, хотя и знал наизусть каждый сюжетный изгиб и каждую фразу.

Я оделся, одернул шинель перед ростовым зеркалом и, сопровождаемый взглядами артистов с больших плакатов, отправился к выходу.

На улице была оттепель. Тот снег, который в начале месяца покрыл всю землю пушистым одеялом, теперь походил на грязную простынь неряшливого трубочиста. Бежевая машина, напоминающая нашу «пятерку», стояла под высокой елью. Непримечательная, забрызганная по случаю оттепели грязью.

Я встал чуть поодаль, читая расписание фильмов на неделю.

Вскоре вышел бюргер Зинчуков и завел машину. Махнул неизвестно кому, показывая на заднее сиденье. «Неизвестно кто» огляделся по сторонам и зашел за ель. Скользнув быстро под ветвями, я плюхнулся назад. Стоило дверце захлопнуться, как машина тут же тронулась с места.

— Что за срочность? — спросил я, когда «Вартбург» отъехал от кинотеатра на приличное расстояние.

— Снова авиакатастрофа, Борис, — проговорил Зинчуков, не оглядываясь. — Снова авария с правым крылом. И снова непонятная ситуация…

Перед глазами вспыхнули происшествия, которые были в прошлом году в Советском Союзе. Одно из этих происшествий, предотвращение катастрофы, стало причиной моей работы в «Гарпуне». И там участвовал проводник, который должен был нейтрализовать пилотов и шарахнуть самолет о землю.

— Как это случилось? — спросил я.

— Это произошло в аэропорту Рузине, в Чехословакии. ТУ-154 выполнял регулярный рейс по маршруту Москва—Прага, но при заходе на посадку перешёл в быстрое снижение, врезался в землю и разбился. Из ста человек на борту погибли шестьдесят шесть, из тридцати четырех выживших восемнадцать получили ранения, — сухо отрапортовал Зинчуков.

— А самолет?

— Новый, всего пять месяцев. В прошлом году передали «Аэрофлоту».

— В прошлый раз был проводник, а в этот раз что? — спросил я.

— Вот, — Зинчуков вытащил из бардачка бумагу и передал мне.

Там машинописным текстом было отпечатано:

Авиалайнер следовал точно на глиссаде, когда в районе ближнеприводного радиомаяка Либоц он опустил нос и под углом 4,62° по отношению к глиссаде начал быстро снижаться. Ничего не понимая, пилоты увеличили режим двигателей и стали тянуть штурвалы «на себя», пытаясь таким образом поднять нос и вывести самолёт из снижения, но эти меры не оказали существенного влияния. Рейс SU-141 успел перелететь скоростное шоссе, после чего примерно в 60 метрах за ним и в 467 метрах от торца взлётной полосы № 25 с небольшим правым креном врезался носовой, а затем и правой стойкой основного шасси в замёрзшую землю. Касание было очень жёстким и от удара шасси разрушились, после чего на удалении 320 метров от торца ВПП лайнер врезался в землю уже носовой частью фюзеляжа и правой плоскостью крыла, которые также начали разрушаться. На удалении 257 метров от торца полосы правая плоскость оторвалась; одновременно с этим вытекший из разорванных топливных баков авиакеросин воспламенился, вызвав пожар, который начал сразу разгораться. Тем временем мчащийся по земле фюзеляж стал вращаться вправо, переворачиваясь «на спину», при этом оторвало правый двигатель, а затем и хвостовое оперение. Наконец в 50 метрах от торца ВПП № 25 и в 75 метрах правее продолжения её оси перевёрнутый рейс 141 с уцелевшей левой плоскостью крыла остановился, после чего быстро распространяющийся огонь полностью уничтожил авиалайнер.

— Ого, как всё четко просчитано, — покачал я головой.

— Информация скомпонована из многих источников, — сказал Зинчуков. — И ещё странно то, что Командир лётного отряда Картерьев и исполняющий обязанности командира авиационной эскадрильи Чанов заменили перед полётом штурмана и бортинженера, хотя для этого не было оснований. Они заменили без спроса и уведомлений, самовольно…

— А почему вы решили, что это как-то с нами связано? Опять кто-то важный летел? — спросил я.

— Один из важных. Говорят, что Муслим Магомаев отказался от полета в последнюю минуту, но я в это как-то не особо верю. А вот протоиерей Павел Соколовский был важной фигурой. И много неприятностей он доставил тем, кто был против веры.

— В Советском Союзе? Важный? — я искренне удивился.

— Да, важный. И важный как раз в Советском Союзе. Знаешь, что он говорил? Что церковь в Европе со времени Средних веков слишком тесно связала себя с высшим классом. Что освобождение от Константиновской эры в Европе важно не только для православных. И вот это как раз встало острой костью в горле тех, кто мнит себя элитой. Его слова были для них хуже вечной изжоги.

— Всё-таки мне как-то не верится в то,