Эврих, однако, прикинувшись, будто не замечает устремленных на него взглядов, продолжал любоваться едущей во главе отряда Аль-Чориль. Время для серьезного разговора не приспело, ибо сам он ещё не разобрался в своих чувствах и намерениях.

Он не мог позволить Ильяс убить Газахлара: наряду с дурными у того имелись и хорошие черты характера, но главным являлось то, что аррант успел привязаться к нему и явственно ощущал некую душевную связь, почти неизбежно возникавшую между ним и его пациентами. Смутное это чувство сопричастности можно было, разумеется, посчитать выдумкой, игрой ума, но Эврих-то знал, что без душевного соприкосновения со страждущими многим из них ему не удалось бы помочь, невзирая на точное следование советам, содержащимся в многомудрых трактатах, и использование тщательнейшим образом приготовленных лечебных снадобий. Участие и сострадание, которые он благодаря Тилорновой выучке передавал недужным вместе со своей жизненной силой, каким-то образом восполняли недостаток его знаний и умений, и они же соединяли Эвриха со страждущими незримыми нитями. Странная эта, не имеющая названия связь тяготила его порой, но была, вероятно, неизбежной платой за исцеление, и он как-то уже говорил о ней с Тартунгом, да парень запамятовал.

Напоминать ему сейчас об этом разговоре не имело смысла. Ильяс освободила Газахлара, он и его люди уже догнали, по-видимому, ушедших вперед слонов, хотя и сильно отстают от отряда разбойников, устремившихся к столице кратчайшим, временами труднопроходимым и мало кому известным путем. Предложение Эвриха начать поиски Ульчи с посещения храма Мбо Мбелек совпало с намерениями Аль-Чориль продать в столице захваченные товары и потому возражений не встретило. Если не принимать во внимание злобное шипение Тартунга, у коего о святилище Неизъяснимого остались самые безрадостные воспоминания, и вырвавшихся у Афарги слов о том, что она с большим удовольствием отправилась бы в Красную пустыню, чем в столицу империи. Девушка, оказывается, была уверена, что в столице ещё оставались колдуны, которые охотно заполучили бы её себе в услужение. Кто-то из них, пользуясь своими магическими способностями, разыскал, судя по всему, Гитаго и предложил за сбежавшую от него рабыню, закованную в невиданный, неснимаемый ошейник, хорошие деньги. Иначе чего бы ради тот из кожи вон лез, стремясь заполучить беглянку, которую купил по дешевке и прежде ценил не слишком-то высоко?

После прочтения адресованного Газахлару послания Амаши, скрепленного императорской подписью и печатью, Эвриху тоже не хотелось возвращаться в Город Тысячи Храмов. Однако, во-первых, начинать искать следы пропавшего сына Ильяс следовало именно там, а во-вторых… Слова Эпиара Рабия Даора о том, что в столицу скоро привезут плененного Тразия Пэта, ни на мгновение не выходили из головы арранта. Мысль о том, что его старинного приятеля ждет публичная казнь, была невыносима, но что мог сделать для спасения отважного, доброго, прекраснодушного мага лекарь-чужеземец? Решительно ничего. Состоящий же при легендарной Аль-Чориль колдун… Пусть даже лжеколдун… Мог ли он спасти Тразия Пэта, которому они с Хрисом были обязаны жизнью? Или лучше спросить иначе: мог ли он не попробовать это сделать?..

Еще вернее было сформулировать вопрос следующим образом: как вовлечь Аль-Чориль и сотню её головорезов в это не сулящее им никакой корысти предприятие? Или же так: какую корысть может извлечь Ильяс и её люди из спасения мага, обладающего поистине уникальными способностями? Вот на такой вопрос ответить было проще простого! Его, то есть Эвриховых, талантов, к несчастью, не хватает, дабы взять след исчезнувшего едва ли не десять лет назад ребенка. Однако он знает человека, непревзойденного мага, который…

Сказать это следовало, конечно же, не сейчас. И не сразу по приезде в Город Тысячи Храмов. Сказать это надобно было в подходящий момент, но не слишком поздно, дабы палачи Кешо не успели превратить пленника в кусок мяса. А там, если все удастся, как знать, не окажется ли его ложь правдой? Ведь ежели кто-то действительно в состоянии отыскать сына Ильяс, то это именно Тразий Пэт, и никто иной.

С момента высадки на берег Мавуно Эвриха не оставляло ощущение, что он скользит по поверхности жизни, бездумно и бесцельно, всецело отдаваясь заботам текущего дня и лишь теперь перед ним замаячило дело по-настоящему важное, достойное напряжения всех сил. Это было радостное и тревожное ощущение, хотя ещё день или два назад ему бы и в голову не пришло, что он может связаться с гушкаварами и всерьез обдумывать планы вызволения Тразия Пэта из имперской темницы.

На ум ему пришла пословица, гласящая: «Разные птицы в одной стае не летают», и он усмехнулся. Птицы, может, и не летают, а разным, совершенно не похожим друг на друга людям сплошь и рядом приходится трудиться рука об руку, делая одно общее дело. Он вспомнил причитания Укерона по поводу спугнутых водяниц, которые будто бы должны принести им обоим несчастье. Но вышло-то наоборот. Плутоватый старик получил в конце концов четыре обещанных ему соляных бруска, а у Эвриха появилась надежда выручить из беды друга. Жаль, конечно, что ему не удалось подольше понаблюдать за толстокожими исполинами, поразившими его воображение не столько размерами, сколько разумностью и миролюбием. Да и записать он свои наблюдения не успел, и ежели не сделает это в ближайшее время, то многое забудется, вытесненное новыми заботами и тревогами.

«Несмотря на свой рост, слоны отличаются ловкостью. В отличие от человека, пробирающегося через заросли с изрядным шумом, когда слоны входят в густую, колючую чащу, кажется, что они просачиваются сквозь нее, подобно воде. — Эврих задумался, припоминая, что ещё надо будет записать при первой возможности. — По словам вожатых, слонихи вынашивают слонят почти два года — около двадцати двух месяцев, а потом кормят детенышей ещё полгода. При этом ничто не указывает на беременность самки. Большинство животных в этот период разбухают, как, например, львицы, волочащие свое брюхо чуть ли не по земле. Слоны же внешне не меняются. Самхор рассказывал, что его застало врасплох рождение слоненка у Матитали, а ведь он проводил рядом с ней дни и ночи. Интересно, что слоны не размножаются в неволе, поэтому во время течки калхоги отпускают их из деревень в леса. Калхоги-погонщики люди наблюдательные и легко находят со слонами общий язык. Они утверждают, что по движению хобота прекрасно понимают, чего слон хочет и о чем думает. Разнообразным пыхтением, мычанием, ворчанием, трубными звуками, дружескими похлопываниями по плечу, дерганьем ушами, обдуванием из хобота водой или пылью их подопечные выражают свои мысли и намерения яснее всяких слов. Между прочим, среди погонщиков находятся шутники, подмешивающие иногда в пойло слонам шим-шим. Захмелевшие гиганты, как правило, спят прямо посреди деревни, прислонившись к дереву, но, говорят, бывают среди них и буйные…»

* * *

— Когда-нибудь я убью этого арранта! — прошептала Афарга. — Я не могу находиться с ним рядом… Он душу мне переворачивает, а сам словно ничего не замечает!

— Может, и впрямь не замечает? — предположил Тартунг. — Но убить — это ты хорошо придумала. Убивай всех, кого любишь, и жить станет легче. Самая пакостная на свете штука — это любовь.

— Что бы ты понимал в любви, мальчишка! — процедила Афарга, однако Тартунг пропустил её выпад мимо ушей, прислушиваясь к пению арранта.