Место в толпе беспамятных теней?

Сумерки мутных вод?

Или полет в межзвездные дали,

Ветер, ревущий со всех сторон,

Новую жизнь, о которой мечтали

Под колокольный звон?..

«А этого попробуй купи! Попробуй запугай его, если он сам в пекло лезет, словно уверен, что Великий Дух ждет его с распростертыми объятиями! Впрочем, и запуганному, и подкупленному веры все равно нет… А ему вот почему-то хочется верить… Какой же цепью его к себе приковать, чтобы он мне сына помог найти? А мне ведь мальчика моего не только разыскать надобно, но ещё и на императорский трон посадить…»

Или за трусость, обман, ошибку

Строгий, пристрастный, нескорый суд?

Каты, измыслив лютую пытку,

Только приказа ждут…

Пристально смотрит дивная птица

Вестница воли горних Богов.

Зова любимой мне ли страшиться?

«Путь укажи. Я готов»

«Быть может, я зря отпустила Газахлара? — подумала Ильяс, продолжая размышлять о том, как превратить чудного арранта в своего верного сообщника. — Но ежедневно видеть подле себя отца-предателя было бы настоящей пыткой, и долго бы я её не вынесла. Кроме того, Эврих не питает к нему особой привязанности и… Теперь, впрочем, об этом поздно жалеть. Другой вопрос, могу ли я рассчитывать на верность колдуна, пригрозив, что убью его спутников, если он замыслит предательство или не проявит должного усердия в поисках моего сына? Или, прибегнув к угрозам, напротив, оттолкну его от себя? Одних, дабы добиться от них желаемого, надобно бить, других гладить, но этот аррант сбивает меня с толку… А тут ещё Нганья глаз с него не сводит, словно голодающий с пышущей жаром лепешки. Предательница!»

Она покосилась на подругу, с которой им довелось претерпеть столько, сколько другим бы, наверно, на десять жизней хватило, и с удивлением отметила, что радуется её худобе и угловатым формам, явно не способным привлечь к себе внимание Эвриха. Устыдилась этих мыслей и неприязненно уставилась на арранта, продолжавшего задумчиво пощипывать струны дибулы, явно не подозревая, какой разлад чувств испытывает из-за него предводительница гушкаваров.

* * *

Прислушиваясь к ровному посапыванию Тартунга, Афарга в ярости сжимала кулаки, чуть не до крови кусала губы, издавая временами хриплое, гневное рычание. Ясные, яркие звезды сияли над ней подобно зажженным где-то в беспредельной дали светильникам, а полная луна слепила, высекая из глаз слезы. Все было как в детстве, когда она, будучи не в силах уснуть, ворочалась на постеленной во дворе циновке, ибо в хижине было слишком душно. Тогда она любила смотреть на звездный небосвод, она верила, что это ясные очи предков взирают на неё из далекого далека, подмигивают одобрительно и чуточку насмешливо. Мир представлялся ей добрым и понятным, будущее виделось безоблачным и счастливым. Воины и старики склоняли головы при встречах с той, чьи предки в одиннадцати поколениях были Теми-Кто-Разгова-ривает-С-Богами. Когда брат её Мхабр стал вождем сехаба, она почувствовала себя равной Алой Матери и за гордыню свою была наказана так, как ей и не снилось. Но никогда, никогда она не теряла веры в то, что настанет миг и все в её жизни переменится. Служа Калиубу, удовлетворяя противоестественные прихоти Гитаго и даже извиваясь в лапах ненасытных, гораздых на мерзкие выдумки ранталуков, она знала: Богиня, посылая ей испытания и страшно наказывая за высокомерие, не оставила её и, утолив свою мстительность, сторицей воздаст за все обиды и унижения.

Старая Чойга, обучавшая её некогда начаткам колдовского искусства, не раз говорила, что она является избранницей Алой Матери. Колдунья так часто повторяла пророческие слова матери Афарги, на смертном одре предрекшей дочери великое будущее, что они прочно засели в её голове и до поры до времени помогали стойко переносить удары судьбы. Если бы не вера в свою избранность, она давно бы наложила на себя руки, но сейчас с ней происходило что-то необычное, от чего не было ни защиты, ни спасения. Уроки Чойги, едва ли не прежде всего научившей её отстраняться от внешнего мира, возводя невидимый и все же непроницаемый барьер между своими чувствами и телесными ощущениями, исправно помогавшие ей переживать побои и унижения, оберегавшие душу от кровоточащих ран и неизгладимых шрамов, утратили всякую действенность после встречи Афарги со златокудрым аррантом. Он — один из немногих, не желавших причинить ей зла и воспользоваться её зависимым положением, — ранил девушку каждым своим взглядом, каждым словом. Впрочем, нет, на самом деле все обстояло ещё хуже, ибо, испытывая боль от соприкосновения пальца с содранной кожей с деревом или тканью, глупо винить их в собственной чувствительности.

Самое же гадкое заключалось в том, что боль эта доставляла Афарге мучительное удовольствие, и она не променяла бы её ни за что на свете. Чего, казалось бы, проще — сбежать от арранта, и всего делов-то! А после подписания им вольной и бежать надобности не было, можно просто уйти. Так ведь нет, не могла она по собственной воле расстаться с ним и отправиться на поиски сехаба, нашедших пристанище у родственных и дружественных племен. Она врала Тартунгу и врала себе, будто ненавидит Эвриха, и напрасно пыталась заставить его возненавидеть себя. Кажется, он понимал Афаргу лучше её самой, но то ли не желал, то ли не мог помочь заставить разлюбить себя, избавить от сладкой боли, которая становилась порой совершенно невыносимой.

Эта-то боль и толкнула её в объятия Тартунга. Она надеялась, что чувственное наслаждение оглушит её, хотела вышибить клин клином, и это ей почти удалось. Но только почти, потому что, лаская раззадоренного ею юношу, она, вопреки своей воле, представляла, будто ласкает арранта. Отдаваясь ему, она убеждала себя, что отдается арранту и это его руки и губы ласкают её жаждущее любви тело. Она снова лгала себе и от сознания бесцельности этой лжи, неравноценности замены и невозможности совладать со своими чувствами готова была кататься по земле, раздирая грудь и лицо ногтями, заходясь отчаянным, безысходным воем…

Она с радостью бы сделала для Эвриха все, что угодно: солгала, украла, убила. За высочайшее счастье она сочла бы удовлетворить его всеми возможными способами, которыми женщина может удовлетворить мужчину. Она мечтала о том, чтобы он проделал с ней те жуткие штучки, которые заставляли её считать грязными животными Зепека и прочих ранталуков, донимавших несчастную рабыню своей изобретательностью, дабы таким образом вознаградить себя за редкость общения с женщинами, но Эвриху от неё ничего не было нужно. Он не замечал её призывных взглядов, сторонился слишком откровенных прикосновений, напуганный, быть может, танцем вожделения, который она исполнила для него из страха быть отданной в лапы Гитаго. Вай-ваг! Теперь ей уже казалось, что это было бы самым лучшим выходом, но тогда она об этом не могла и помыслить.

Афарга громко застонала, почувствовав ноющую, тянущую боль в груди. С некоторых пор ей начало казаться, что любовь к Эвриху и ненависть к Аль-Чориль и Тарагате, тянущихся к её арранту, словно цветы к солнцу, набухают в ней, подобно зернам, попавшим на плодородную почву, прорастают, сплетаются, превращаясь в горячий, пульсирующий шар. И шар этот день ото дня становится все плотнее, больше, горячее, носить его делается тяжелее и тяжелее… Зря, ох зря надеялась она от него избавиться, растопить или сжечь в жаре Тартунговых объятий. Увы, он не уменьшился, а словно бы ещё немного подрос, да и объятия юноши оказались скорее неуклюжими, чем жаркими. Стремясь показать свою опытность, тот явно переоценил свои возможности и доставил Афарге значительно меньше радости, чем она рассчитывала. Собственно говоря, он скорее раздразнил, чем удовлетворил её, и, прислушиваясь к его мерному посапыванию, она с разочарованием вынуждена была признать, что опять ошиблась. Ей не следовало увлекать его из шатра, темным силуэтом выделявшегося на фоне звездного неба в полусотне шагов от приютивших их зарослей кустарника.