От зари до заката

Я стремился куда-то,

Опасаясь промедлить в этой жизни хоть миг.

К горным пикам от моря

И от счастья до горя

Я спешил и чего же в этой жизни достиг?

То сражаясь с врагами,

То пируя с друзьями,

Цепенел я от стужи, умирал от жары.

То безумно влюблялся,

То поспешно прощался,

Счастье в вечном движенье, думал я до поры.

Города и селенья,

Будни и воскресенья

В пыльной дымке исчезали, таяли в дожде,

Робкие признанья,

Жадных тел слиянья

В памяти размыло, словно знаки на воде…

— Ненавижу! — Афарга стиснула сплетенные пальцы с такой силой, что кончики их посерели.

— Ты ведь пыталась уже его убить. Неужто одного раза не хватило? Признайся лучше, что втюхалась, — пробормотал Тартунг. — Почему, интересно, все девки липнут к этому арранту, словно мухи на мед летят? Взгляни-ка на Аль-Чориль! И Тарагата туда же, даром, что её Бессердечной кличут!

Все тревоги, сомнения,

Богохульства, моления

Обращаются пеплом в догоревшем костре.

А удачи, победы,

Неприятности, беды

Блекнут так же, как звезды в светоносной заре.

Что ж осталось в итоге

Бесконечной дороги

В ожидании чуда, где-то там — за углом?

Только скрипы уключин,

Только ветер певучий

Да простор необъятный, шум воды за бортом…

Ни друзей, ни любимой,

Ни сторонки родимой,

Сколь по свету ни шастай, все чужое кругом!

Мне б проснуться, очнуться,

Мне назад бы вернуться,

Но куда возвращаться, не построивши дом?..

— Вай-ваг! Зачем только он меня у Зепека выиграл? Как думаешь, Эврих простит меня, если я вгоню в каждую из этих мерзавок по отравленной стреле? — спросила Афарга, глядя исподлобья на Аль-Чориль и Тарагату, не сводивших с проклятого арранта влюбленных глаз. — И чего, спрашивается, они в нем нашли?

— Ежели бы только одни девки от него головы теряли, это бы ещё куда ни шло, — проворчал Тартунг, окидывая недовольным взглядом набившихся в шатер разбойников. — Но вот ведь беда, стоит ему взять в руки дибулу…

— И главное, поет омерзительно! А играет и того хуже! — с жаром прошептала Афарга.

— Это точно, — подтвердил Тартунг. — Тес!.. Все время он что-то новое поет, и как у него только получается? Я вот двух слов связать не могу, а из него так и прет!

В таверне портовой слыхал я рассказ,

Который намерен поведать сейчас.

Чудный есть остров в Южном море.

Там с братьями дева когда-то жила,

Отважной и ловкой Аллата слыла,

К тому ж красива, всем на горе.

Пасла она коз на зеленых холмах,

Ей были неведомы горе и страх,

Но и любви она не знала.

Пока средь поросших шиповником скал

Храм старинный пред девушкой не предстал.

Пока Змея не увидала.

Много лет, а то и столетий назад

Высечен из камня был чудесный гад,

С глазами, глядящими в душу.

Тут впору Аллате спасаться, бежать —

На древнего Бога не должно взирать

Ни деве, ни чаду, ни мужу…

Кто-то из разбойников закашлялся, его хлопнули по спине так, словно намеревались дух вышибить. Тартунг покосился на притихшую Афаргу и дал себе слово научиться играть на дибуле не хуже Эвриха. Не труднее же это, чем читать и писать! И если он сумел под руководством арранта начать разбирать хитрую вязь затейливых, похожих на рыболовные крючки буковок, то и перебирать струны тоже как-нибудь наловчится, дайте только срок…

Но странная робость красотку взяла,

Не скоро от змея глаза отвела,

Почуяла дева истому.

Хотела бежать, да сморил её сон,

Навеянный чарами древних времен,

Заснула далеко от дому.

Пригрезилось деве: на пляже она,

Не в силах очнуться от дивного сна,

Солнечным жаром вся объята.

И тает, и млеет от ласки лучей,

Ответный огонь разгорается в ней —

Пеплом станет вот-вот Аллата.

Счастья стон сорвался с искусанных уст,

Небосвод слепящими звездами густ,

Солнца нет, его заменяет

Огневой и текучий, живой металл,

Каждое касанье — остро, как кинжал,

Но как сладко оно пронзает!

Змей огромный к девичьему телу льнет,

Кольца омывает наслажденья пот.

Ах, какие у Змея очи!

Выгибается дева, как лук тугой,

И лепечет: «Любимый, любимый мой!..»

Не бывало чудесней ночи!

К Змею тянется жадный, зовущий рот,

Ласки требуют груди, и ждет живот…

Нет в Аллате стыда, нет страха!

Разводит колени, чтоб милый помог

Костер погасить между девичьих ног.

Бьется крик, как малая птаха…

Тартунг прикрыл глаза, чтобы не видеть, с каким восхищением взирают на Эвриха Афарга, Аль-Чориль, Тарагата и набившиеся в шатер, шумно сопящие от волнения разбойники. Раньше его раздражал вид обитательниц «Мраморного логова», не спускавших восторженных глаз с арранта, когда тот ничинал петь, но потом он привык к этому и начал воспринимать как само собой разумеющееся. Эврих вовсе не пытался охмурить слушательниц, — случалось, он брался за дибулу, когда поблизости не было ни единого человека, и юноша знал: пение его является неким, хотя и иным по форме, продолжением путевых заметок, без коих тот явно не мог существовать. Завидовать чудному арранту было так же глупо, как завидовать солнцу или ветру, — таким уж он, видимо, уродился, таким создали его Боги. И все же юноша порой злился на своего старшего товарища, притягивавшего к себе людей точно так же, как яркий, душистый цветок притягивает пчел.

Так счастье к Аллате пришло и беда,

Жила ведь в селенье она не одна —

Приметнее всех недотроги.

И стали судачить у ней за спиной:

«Девица-то светится ровно порой!

Кто же ей раздвигает ноги?!»

Аллата ж, со Змеем встречаясь тайком,

То мужем звала его, то женихом,

Хоть за счастье — всегда расплата.

Желала она, чтоб её он ласкал

Днем и в полночь глухую, но час настал —

Обо всем прознали три брата.

У людей есть нож, топор и самострел.

Змей не ждал нападения, но успел

Заслонить Аллату от стали.