В беседах с Ксенией Александровной неоднократно возникал разговор о ее возвращении на Родину. Она честно признавалась, что хочет этого и боится. Боится столкнуться с новыми трудностями в совершенно незнакомой ей обстановке. А больше всего боится оказаться «эмигранткой на Родине». Я не торопил её с принятием решения. Хотел, чтобы она сама, без давления с моей стороны, приняла его.

И тут в Париже один за другим побывали писатели Василий Ажаев и Лев Никулин. С каждым из них Ксения работала по 10 дней. Так же как и мне, она рассказала им о своей неустроенной жизни. Писатели были очарованы Ксенией и, вернувшись в Москву, убедили руководство Союза писателей СССР войти в ЦК КПСС с ходатайством о ее приглашении на постоянное жительство в СССР, конкретно — в Москву. При этом они делали упор на то, что в случае положительного решения Куприна приедет не с пустыми руками: она привезет отцовский архив. В нем — его рукописи, письма, заново отредактированные произведения, публицистические статьи, очерки. Все это было крайне важно для изучения творческого наследия А.И. Куприна.

Вскоре из Москвы пришло сообщение, что вопрос о возвращении Ксении Куприной на Родину может быть решен положительно, если от псе будет получено прошение о предоставлении ей советского гражданства. Я сообщил об этом Ксении Александровне. Она обрадовалась, но сказать «да» не торопилась.

К решению возвратиться в Россию, и как можно скорее, се, как ни странно, подтолкнули не мы, а… французская контрразведка. Однажды Ксения Александровна не вошла, а ворвалась в посольство, разгневанная и раскрасневшаяся. Такой я ее никогда не видел.

— Что случилось, Ксения Александровна, — спросил я.

И туг опа разразилась гневной тирадой:

— Вы знаете, откуда я сейчас пришла? Нет! Нс знаете! Меня вызывали в полицию, в ДСТ (контрразведка Министерства внутренних дел Франции. — Прим. авт.) и допытывались, зачем я к вам хожу, в каких помещениях посольства бываю, с кем и о чем говорю. Мало того, они хотели, чтобы я им в чем-то помогала. Я разозлилась и послала их к черту. Иначе не могла. Эти благодетели всех эмигрантов считают предателями. У меня свое понятие о чести и порядочности.

Я успокоил сс, посочувствовал и сказал, что мы верим ей и готовы дальше сотрудничать. Выпили кофе. Опа задумалась: «А дадут ли они мне дальше работать с вашими делегациями? Я ведь к этому уже привыкла, жду и хочу, чтобы они чаще приезжали, и не из-за денег, а потому, что мне с ними легче и проще, чем с моим эмигрантским и французским окружением. В русских нет ни ханжества, ни лицемерия».

Что я мог ей сказать? Уверять, что все будет как прежде, было бы легкомысленно. Я хорошо знал коварство и мстительный характер наших противников. Но сказать ей об этом не мог: она и так была напугана.

Чего хотели контрразведчики от Ксении Александровны? Им было ясно, что никакими секретами она не располагает, но полагали, и не без основания, что при желании может изучать некоторых наших сотрудников, и особенно делегатов. Контрразведку интересует все: политические взгляды, настроения, недостатки и слабости изучаемых ею лиц. Короче, вес то, что при определенных условиях можно использовать для оказания давления на человека, его компрометации, а может быть, и для его вербовки.

Мы договорились встретиться с ней дня через два-три и вместе подумать над сложившейся ситуацией. А через день она пришла сама, как всегда спокойная и уверенная в себе. Усаживаясь в кресло, протянула мне конверт. В нем было написанное от руки прошение о предоставлении ей гражданства СССР и о разрешении выехать на постоянное жительство в Москву.

Прочитав прошение, я сказал, что, поскольку оно пойдет в Президиум Верховного Совета СССР, его лучше перепечатать. Она весело рассмеялась: «Скажите лучше, что там не одна сотня ошибок». Так и было, но я, смеясь, заверил её, что ошибок нет, а две-три описки заметил.

Пока машинистка перепечатывала прошение, Ксения Александровна рассказала, что вес это время она не спала, а думала, как ей дальше жить, и поняла, что оставаться во Франции больше не может.

Не прошло и двух месяцев, как Ксения Александровна Куприна стала гражданкой СССР. Союз писателей сообщил, что ей будет предоставлена квартира в Москве, на Фрунзенской набережной, деньги на обустройство и ведутся переговоры о зачислении её в труппу Камерного театра. Кроме того, в письме было сказано, что Литературный фонд Союза писателей готов купить архив А.И. Куприна. Услышав все это, Ксения Александровна расплакалась.

Несколько дней спустя она получила в консульском отделе посольства «серпастый-молоткастый» и стала готовиться к отъезду на Родину. Она уже не боялась ДСТ и продолжала работать с делегациями. Времени при этом даром не теряла: дотошно расспрашивала всех, что в Москве есть и что почем, чего нет, что нужно купить и взять с собой.

Как-то вечером она позвонила мне и пригласила на ужин в ресторан одного из известных и дорогах отелей Парижа, объяснив, что свою квартиру уже сдала и до отъезда будет жить в отеле. Сияющая и довольная, она встретила меня на пороге номера-люкс. Показав свое жилище, сказала, что эту «роскошь» ей предоставил старый друг — Владимир Маковский — сын художника. И тут же, не скрывая негодования, продолжила: «Можете себе представить, что жена Володи, коренная парижанка, чем очень гордится, ненавидит русскую живопись, и он вынужден хранить полотна отца в подвале. Картины Маковского в подвале! Шедевры! И это люди, считающие себя солью земли».

За ужином она рассказала, что получила архив отца. Уезжая в Москву, он, недовольный ее отказом ехать с ними, назвал её легкомысленной девчонкой и не доверил ей храпение бумаг. Все эти годы они лежали у одного из его друзей. Рассказала и о том, что сумела распродать ненужные вещи и, самое главное, получила полтора миллиона франков комиссионных за то, что нашла владельцу квартиры нового солидного квартиросъемщика. На полученные деньги купила и отправила в Москву мебель для новой квартиры.

Месяца через три я получил от Ксении Александровны письмо. Там была такая фраза: «Я настоящая москвичка, на одном дыхании могу обежать ГУМ». Она писала, что принята в Камерный театр, что архив отца куплен Литературным фондом, а сама она скоро будет писательницей: ее уговорили написать книгу об отце.

К счастью, у Ксении Александровны все сложилось хорошо. Она нашла Родину. Была обеспечена работой. Написала книгу «Мой отец — И.А. Куприн». Дважды я видел ее на сцене театра. А однажды, случайно, встретил в гастрономе около своего дома. Вернувшись из Парижа, я тоже получил квартиру на Фрунзенской набережной. Мы оказались соседями.

При возвращении с одного из оперативных мероприятий ливень загнал нас с товарищем в таверну. Как хорошо, что кафе, бары и таверны в Париже на каждом шагу. Это еще Николай Михайлович Карамзин оценил, путешествуя по Франции в 1789–1790 годах: «Что может быть счастливее этой выдумки. Вы идете по улице, устали, хотите отдохнуть: вам открывают дверь в залу, чисто прибранную, где за несколько копеек освежитесь лимонадом, мороженым, почитаете газеты… Люди небогатые осенью, зимою находят тут убежище от холода, камин, светлый огонь, перед которым могут сидеть как дома, не платя ничего и еще пользоваться удобствами общества».