моих знакомых, ее подруга была просто страшной внешне. Возможно, за минувшие годы в моей памяти она сделалась еще страшнее. Я отчетливо вижу ее перед собой: жирная черная подводка для глаз, пирсинг на лице и тоннели в мочках, которые я тогда воспринимала как сильно изуродованные уши. Должно быть, Ба-Ба подумал то же самое, поскольку, стоило Ванде и ее подруге войти в контору, как он умолк на полуслове и замер. У него во рту была сигарета, которую он выронил на стол, но суетливо подхватил, смущенно стряхивая пепел. Я переводила взгляд с Ба-Ба на девушек, которые молча смотрели на нас, пока Ванда не сделала шаг вперед.

– Я Ванда? Я пришла за Цянь?

Каждая ее фраза звучала с вопросительной интонацией.

Ба-Ба едва сумел взять себя в руки, чтобы легонько подтолкнуть меня с рюкзаком вперед, неловко приобняв на прощанье.

На улице и потом всю дорогу до самого дома Ванда и ее подруга не сказали мне ни слова. Впрочем, оно и к лучшему, потому что я была слишком увлечена подслушиванием их разговора между собой.

– Обожемой, он был такой ми-илый!

Элейн не говорила мне, что у Ванды есть бойфренд, поэтому я подобралась поближе и пошла на цыпочках, пытаясь понять, о ком они говорят.

– Но, обожемой, ты видела, как я его перепугала? Говорила я, не надо было мне с тобой подниматься.

Подниматься – куда? И кто перепугался? Единственными людьми, которых перепугали дырки, понаделанные в подружке Ванды, были я и Ба-Ба. Я «им» точно не была. А Ба-Ба не был «таким милым».

Я перестала греть уши и пребывала в задумчивости до самого конца дороги, ломая голову над этой тайной и горя нетерпением донести ее до Элейн, которая наверняка помогла бы мне разгадать ее.

Спустя много станций – так много, что к тому времени поезд уже выехал из-под земли – страшненькая подружка Ванды сошла, и мы с Вандой проделали остаток пути в молчании.

Когда мы, наконец, добрались до их квартиры, я застыла в дверях, преисполненная благоговения. Я ошибалась, думая, что у всех китайцев в Америке дома одинаковые. Как я могла заставить Элейн провести столько ночей в наших тесных комнатенках?! Семья Элейн жила в самой красивой квартире из всех, какие я успела повидать в Америке, пусть она и была намного меньше, чем дома белых людей в телевизоре. Гостиную заполняли телевизор, диван и обеденный стол. Обеденный стол граничил с кухней-камбузом, которая принадлежала целиком только им одним. Рядом с телевизором была комната, вход в которую перекрывала двухэтажная кровать, служившая импровизированной стеной. Внутри этой комнаты перпендикулярно первой стояла другая двухэтажная кровать. Эти две кровати загораживали собой солнечный свет, вливавшийся в единственное окно в зоне гостиной. Рядом с ней была спальня родителей Элейн, в которой я так и не побывала, и маленький санузел. Он был размером примерно с наш, только их семье не приходилось больше ни с кем его делить.

Самым странным в доме Элейн было то, что гостиная была слишком мала, чтобы поставить диван напротив телевизора. Поэтому диван стоял перпендикулярно ему, так что любому, кто хотел его смотреть, приходилось поворачивать голову влево. Элейн объяснила, что для сидения на диване есть специальные правила. Человеку, сидевшему ближе всех к телевизору, открывался лучший обзор, но он не мог двигаться свободно, поскольку это мешало бы всем остальным сидящим на диване. Человек в середине мог немного шевелиться, но не слишком активно. Тем временем человек, сидевший в дальнем конце, мог компенсировать себе плохой обзор, жестикулируя столько, сколько будет душе угодно.

В доме у Элейн было много правил, похожих на «диванные», и все они показались мне очень странными. Ее родители были людьми сердечными, как и мои, но мне казалось странным, что они так сильно контролируют своих детей. Волосы у мамы Элейн были коротко стриженные, вся она была миниатюрной и худенькой, что делало ее значительно моложе на вид. Она не говорила ни по-английски, ни на мандарине – только по-кантонски, но была такой ласковой, что мне не нужен был язык, чтобы понимать, какое у нее доброе материнское сердце. Она напоминала мне Ма-Ма и работала на потогонных производствах, как Ма-Ма, и в ее присутствии я чувствовала себя как дома.

Отца Элейн я запомнила плохо. Наверное, потому что он редко приходил домой с работы в то время, когда мы еще не спали. Но по немногим встречам с ним я помню мягкого, тихого и печального человека, ласкового, но несколько рассеянного из-за требований, которые предъявляла к нему жизнь.

К тому моменту как подали ужин я расслабилась и стала сама собой. Если не считать дополнительных сестер и отсутствия соседей по квартире, атмосфера в семье Элейн не так уж сильно отличалась от той, которая была у нас дома. Весь вечер Натали, старшая сестра Элейн, и Ванда увлеченно наблюдали за мной. Пока мы с Элейн играли с ее куклами, я чувствовала загривком их взгляды, полные жаркого любопытства. Они продолжали разглядывать меня и за едой, но мне так хотелось исходящей паром горячей лапши с разобранной на волокна говядиной, что, как только мама Элейн поставила передо мной тарелку, я растеряла всякие остатки стеснительности.

Прошла вечность, пока всем остальным не раздали еду. И как только все мы были готовы к трапезе, я дала себе волю, с шумом всасывая в рот лапшу, с хлюпаньем забрасывая палочками в рот мясо. Я не отводила глаз от тарелки и не видела непонятных взглядов, которыми обменивались хозяева, пока снова не подняла голову. И вот тогда‑то до меня впервые дошло, что, должно быть, Ма-Ма и Ба-Ба учили меня есть лапшу неправильно.

Остаток вечера я была сама не своя, напрягая все мышцы, чтобы, не дай бог, не сделать ни одного неверного движения. Я не знала, чему еще Ма-Ма и Ба-Ба научили меня неправильно, поэтому сомневалась во всех своих поступках до последнего. После ужина мы смотрели мультфильм. Не помню какой, помню только, что раньше я его никогда не видела. По большей части я сидела на диване, повернув голову влево, лицом к телевизору, и переваривала потрясение, вызванное очередным открытием: в доме Элейн дети не обязаны были мыть посуду и прибираться после трапезы.

Потом настало время вечерних водных процедур, во время которых Элейн показала мне, что моется так, как мы делали в Китае: сидя на табурете и зачерпывая воду ковшиком из пластиковой лохани. Я вежливо дождалась, пока она закончит, а потом сказала, что вполне