– Думаю, ранен… Его подберут, доставят в деревню… Вылечат! Мы не воюем с простыми людьми.

За всех разбойников почему-то отвечал именно этот парень. Самый юный… Впрочем… Давыдов присмотрелся внимательней… Тонкие черты лица, большие жемчужно-серые глаза, пушистые ресницы… вздернутый нос… Девчонка! Та самая… Племянница Марты!

– Вижу, вы меня узнали, – разбойница скривила губы. – Мы свяжем вам руки и завяжем глаза…

– И что потом?

– Для вас – ничего плохого.

Захваченных пленников разбойники (или восставшие крестьяне, тут уж не знаешь, как и сказать) повели по узкой лесной тропе. Мокрая – пополам со снегом – грязь хлюпала под ногами, влажные еловые лапы касались щек. Давыдов считал шаги и прислушивался. Однако разбойники шагали молча, да и пленные парни тоже не говорили ничего. Вернее, кто-то из них попытался… Судя по звуку – его тут же ударили, и весьма сильно. Что ж… объяснили вполне понятно.

Шагая, Дэн пытался разобраться – что же, черт возьми, произошло? Ведь это нападение… засада… да-да, именно засада… это ведь – на него! Ведь не зря эта чертова караимка (если она караимка вообще) следила за ним еще там, в доме… Значит, и Марта… Ну, чертова вдовушка!

Шли не так чтобы долго, но и не быстро – по прикидкам Дениса, где-то с час или около того. Потом послышались голоса – и мужские, и женские. Похоже, разбойников встречали… Кто-то сорвал повязку с глаз Дениса.

– Входите, господин полковник, – оглянувшись с крыльца, ехидно предложила девчонка. – Будьте как дома. Мы развяжем вам руки. Но предупреждаю – здесь совершенно некуда бежать. Это лес – настоящая литовская пуща, в нем полно волков.

Ага… напугала…

Тем не менее руки полковнику развязали, да и вообще, обращались вполне сносно, правда, особого уважения не выказывали. Поместили в убогой избенке, в горнице, с топящейся по-черному печкой и затянутым бычьим пузырем окном. Как успел заметить Давыдов, всего же изб было три. Две – убогонькие. И одна – настоящий богатый дом-пятистенок. Еще какие-то изгороди, хозяйственные постройки: всякие там амбары-овины… Деревня. Или, скорей – хутор. Зажиточный литовский хутор, затерянный в лесу.

Денис потянул дверь… Заперто! Ну да, еще сразу он заметил приделанный снаружи засов. Да и оконца маленькие… не пролезешь. Похоже, здесь, в этой избенке, держали пленников.

Эх, Денис, Денис, хвостом тебя по голове! Как же ты так глупо попался-то? Обрадовался… С Кутузовым сейчас… ага…

Но эти-то, эти! Судя по разговорам, это ж не литовцы. По крайней мере – не все. Православные русские люди. Крепостные мужики. Но ведь они любят свою родину. Россию! И все, как один, поднялись против захватчиков. Дубина народной войны. Так ведь учили в школе. И потом, в Академии. Так писал Толстой. Выходит, врал? Ну… не врал, но недоговаривал – точно.

Раздумывая, Дэн мысленно представил себя на месте простого крестьянского парня, крепостного, как большинство мужиков на Руси. Что для него Родина? Семья, деревенская церковь, рощица с речкой… «вот моя деревня, вот мой дом родной»… Так да… И жуткая нищета, и голод, и смерть, и тяжкий, невыносимый, неиссякаемый труд, не приносящий никакой особенной пользы. Это еще хорошо, ежели повезет с помещиком. А если не повезет? Попадется вон такой черт, как покойник Вильковский. И что тогда с Родиной? С отеческим дымом? Когда твоего батюшку секут на конюшне? Когда твоих младших братьев помещик проиграл в карты соседу? Когда твоей сестрой или любимой девушкой угощают пьяных гостей? Ведут в баню или на сеновал… или… Как тогда с Родиной? Прикажете любить?

Вот и забунтовали мужички, вот и помогали Наполеону… впрочем, не столько помогали, сколько своих мучителей жгли. Дворян российских. Помещиков, чтоб им пусто было.

На дворе между тем явно затевалось какое-то действо. Разбойнички бродили, оживленно переговариваясь… то ли ждали кого-то, то ли… Сквозь бычий пузырь не разглядеть было. Подумав, Денис подтащил к стене стоявшую в углу кадку, взгромоздился, приник к волоковому окну, тут же испачкавшись сажей. Пустое! Зато кое-что было видно… и слышно…

Недалеко от главной избы, дома-пятистенка, росла высокая раскидистая береза… к толстым веткам которой уже приладили две петли, весьма красноречиво свидетельствовавшие о ближайших намерениях собравшихся. Ну да, ну да… Рядом с березой уже стояли, понурив головы, пленники. Двое братьев… Неужто повесят? Ведь подростки же… почти дети…

Впрочем, судя по всему, пошлая и вредная присказка «они же дети» здесь не катила. Крестьяне-разбойнички были настроены весьма решительно. Какой-то дед с окладистой седой бородою встал рядом с братцами и, сняв шапку, громко и со значением предложил начать суд. Да-да, именно так. Суд!

– Судить будем по всем законам, по справедливости…

– И в чем же вы нас обвиняете? – с наглым смешком осведомился старший брат, Олег Никифорович Вильковский.

– В распутстве, в прелюбодеяниях… В подлых убийствах! – четко промолвил старик.

– Мы никого не убивали! Это все ложь!

– Посмотрим… Помолчите покуда… Обчество, дадим слова послухам-видокам? Жаль, Никодима Брылина уж нет, погиб… Да и Герасим Фомин словил пулю. А Максимушка Ратников в болотине утонул. Одна Настена, почитай, из вильковских крестьян и осталась… Давай, Настенушка, говори!

Та самая юная разбойница вышла к березе. Никакая не караимка – обычная крепостная. Но красивая – да! Жаль, зачем-то обрезала косы… впрочем, и такая прическа – нечто вроде каре – ей очень даже шла. Даже в крестьянском мужском одеянии – в смазных сапогах, в армячишке – эта девочка смотрелась словно на подиуме. Этакий кэжуал, ага.

– Я скажу, – тихо произнесла девчонка. – Поведаю всё. И конфузиться не буду! Пускай эти людоеды конфузятся.

– Сука! – злобно выкрикнул Олег.

Младший, Павел, тоже поддержал брата:

– Не верьте ей! Та еще курва… гулящая. Сама под мужиков сыздетства ложилась, а теперь нас винит!

– А ну, заткнитесь оба! – здоровенный рыжебородый бугай в нагольном полушубке и треухе отвесил не в меру разговорившимся пленникам пару звонких оплеух.

– Говори, Настя!

Девушка продолжала так же спокойно, как и начала. Даже не повысила голос… лишь лицо ее сделалось вдруг бледным, так, что было заметно даже Давыдову.

– Гулящая, говоришь? Сыздетства? – Настя покусала губы. – Ну, верно все, да… Сколько мне было, когда батюшка ваш, упырь, меня в постель к себе затащил? Ноченьку напролет тешился, а утром высечь велел… Плохо, говорит, ублажила – учись. Еще тварью непотребной обозвал… А пороли-то меня вы, парни! Забыли? Как привязали, раздели… И так сколько раз было-то? Я уж и не помню… Да вы ж всех перепробовали! Серафиму Леонтьеву до смерти довели, Алену с Нежданой запытали… забыли, упыри, как? Так я вам напомню… Как насильничали с дружками своими… как, ежели что не так, били плетьми… А когда понесла я? Как вы меня… по животу ногами… Словно не человек я, а ядовитейшая змея… С тех пор понести не могу… все с меня выбили, как и жива осталась – не ведаю. Может, и вправду, лучше бы было мне умереть… как Алена, как Фекла, как многие… А еще… Да, пожалуй, хватит уже… Делайте, народ, как хотите.