Уоллингфорду оставалось только гадать, что случилось на самом деле. Может быть, рука почувствовала, что любовь миссис Клаузен теперь полностью отдана ребенку? Если Отто и дано было ведать, что его рука как-то поможет его жене завести ребенка, которого они столько времени тщетно пытались зачать, то могла ли ведать об этом сама рука? Вряд ли.

В общем, Уоллингфорд довольно быстро смирился с тем, что попал в число «других пятидесяти процентов». В конце концов, он прекрасно знал, что такое «отторжение» — его самого отторгли, и сделала это его бывшая жена. И физически, и морально он страдал несравненно сильнее, когда потерял собственную руку. Несомненно, миссис Клаузен с самого начала давала понять и почувствовать, что даже после трансплантации рука Отто ему, Патрику, не принадлежит. (Можно только догадываться, что сказал бы на сей счет специалист по медицинской этике.)

Но теперь, сколько Уоллингфорд ни мечтал увидеть во сне домик у озера, у него ничего не получалось Не снились ему ни запах хвои, который сперва так удивил его, но к которому он со временем привык, ни плеск воды, ни крики гагар.

Чистая правда, что человек чувствует боль в отрезанной конечности даже спустя много лет после ампутации, но Патрик Уоллингфорд испытывал эту боль и до того, как ему отняли руку. Пальцы Отто, так нежно касавшиеся миссис Клаузен, настоящей чувствительности так и не обрели, однако, касаясь этой рукой Дорис, Патрик отлично все чувствовал. И когда во сне он подносил к лицу забинтованный обрубок, то все еще различал на несуществующих пальцах запах Дорис.

— Ну что, больше не больно? — спросила она тогда.

А теперь боль не оставляла его ни на минуту; глухая и неотступная, она стала привычной, как отсутствие левой руки.

Двадцать четвертого января 1999 года, когда Патрик Уоллингфорд все еще находился в бостонской больнице, в Луисвилле, штат Кентукки, была проведена первая в Соединенных Штатах успешная пересадка верхней конечности. Реципиент, Мэтью Дэвид Скотт, родом из Нью-Джерси, потерял левую руку при взрыве петарды за тринадцать лет до операции. По выражению «Нью-Йорк тайме», «донорская рука оказалась в распоряжении врачей совершенно неожиданно».

Эксперт по медицинской этике назвал трансплантацию, произведенную в Луисвилле, «оправданным экспериментом»; следует отметить, что отнюдь не все специалисты по этике с этим мнением согласились. (Ведь «рука не является жизненно важным органом», писала «Тайме».)

Хирург, возглавлявший бригаду трансплантологов в Луисвилле, высказал уже известную нам мысль по поводу пришитой руки, а именно: существует лишь «пятидесятипроцентная вероятность того, что рука проживет около года, а что будет потом, никто не знает». Он тоже был специалистом по хирургии верхних конечностей, как и доктор Заяц, и, конечно же, говорил о руке «проживет», точно она была живым существом.

Пока Уоллингфорд лежал в бостонской клинике, приходя в себя после операции, круглосуточный новостной канал взял интервью у представителя компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры». Доктор Заяц предположил, что от лица всех выступал Менгеринк, ибо в тексте телесюжета, хотя и вполне корректном по форме, даже упомянуто не было о неудаче, постигшей Уоллингфорда. Там, например, говорилось: «Эксперименты на животных показали, что реакция отторжения редко возникает в течение первых семи дней после трансплантации; девяносто процентов случаев отторжения приходится на первые три месяца»; это означало лишь, что реакция отторжения у Патрика не совпадает с данными, полученными на животных.

Уоллингфорда слова корреспондента ничуть не обидели. Он всем сердцем желал выздоровления Мэтью Дэвиду Скотту. Конечно, он не мог не подумать о первом в мире реципиенте донорской руки, своем товарище по несчастью. Впервые такую операцию сделали в Эквадоре в 19б4 году, и организм реципиента отторг чужую руку уже через две недели. «В то время в распоряжении врачей имелись лишь весьма примитивные иммунодепрессанты», — отмечала «Тайме». (В 1964 году еще не существовало таких средств, которые ныне составляют стандартный медикаментозный набор при пересадке сердца, печени и почек.)

Выписавшись из больницы, Патрик Уоллингфорд тут же переехал в Нью-Йорк, его карьера стремительно набирала высоту. Он стал ведущим вечерней программы новостей; его популярность росла как на дрожжах. А ведь до сих пор Патрику приходилось комментировать лишь всякие дурацкие случайности вроде той, что обрушилась и на него самого; вот он и привык вести себя так, словно жертвы подобных случайностей заслуживают меньшего сочувствия только потому, что случайности эти совершенно уж идиотские. Теперь же Уоллингфорд знал: ужасные и нелепые вещи случаются повсюду и ежедневно, а стало быть, в них нет ничего нелепого. Смерть есть смерть, при каких бы обстоятельствах она ни наступила. И в роли ведущего новостной программы он умел донести эту мысль до телезрителей, отчего людям становилось чуть легче справиться с бедой.

Но то, что блистательно удавалось перед телекамерой, никак не получалось в реальной жизни. И особенно ярко это проявилось в истории с той самой Мэри, чью фамилию он напрочь забыл. С той самой, которую Патрик всегда тщетно пытался хоть немного развеселить. Мэри пришлось пройти через весьма неприятную процедуру развода, и она твердо решила, что других разводов просто не бывает. Кроме того, она так и не смогла завести ребенка. И вот теперь эта Мэри стала одной из самых умных и успешных сотрудниц нью-йоркской редакции, куда вернулся Патрик, но была уже далеко не такой милой, как когда-то. В ней чувствовалась какая-то взвинченность, а в глазах, где раньше Уоллингфорд читал лишь безграничную искренность и крайнюю уязвимость, сверкали злость, нетерпимость и хитрость — те самые свойства, которыми в полной мере обладали сотрудницы нью-йоркской редакции. Уоллингтону грустно было видеть, что и прелестная Мэри опустилась до их уровня — хотя остальные коллеги несомненно стали бы утверждать обратное, твердя, что «Мэри очень и очень выросла!».

И тем не менее Уоллингфорду по-прежнему хотелось подружиться с Мэри — но и не более того. Желая отыскать к ней подход, он примерно раз в неделю приглашал ее на ужин. Но она всегда слишком много пила, а напившись, неизменно сводила разговор к одной и той же теме, которой Уоллингфорд всячески избегал: почему он не желает с ней переспать?

— Разве я такая непривлекательная? — обычно начинала Мэри.

— Да вовсе нет! Ты очень красивая девочка.

— Ну спасибо…

— Мэри, ради бога…

— Я же не прошу тебя на мне жениться! — твердила она. — Давай просто проведем вместе уик-энд, а? Или хотя бы одну ночь, черт возьми! Ну, давай попробуем! Вдруг тебе понравится? И захочется еще?

— Мэри, прошу тебя…

— Господи, Пат, ты же любую готов был трахнуть! Неужели ты думаешь, мне не обидно, что именно со мной ты спать не желаешь?

— Мэри, я хочу быть тебе просто другом. Настоящим другом.

— О'кей, тогда я скажу тебе все, как есть — ты сам меня вынудил. Я хочу от тебя ребенка! Ребенка, понимаешь? От тебя может родиться очень даже симпатичный ребеночек В общем, мне нужна твоя сперма. Ясно? Семя твое!