Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ельцов закурил. Первая утренняя сигарете всегда самая вкусная. Больше он ни о чем не хотел думать. Как в спецназе: задача поставлена — ее надо выполнить любой ценой.
Из дома он вышел решительный и злобный. На улице Горького сел в троллейбус, доехал до Пушкинской, перешел на другую сторону и у кинотеатра «Центральный» столкнулся нос к носу со своим бывшим шефом.
Главный редактор был таким же, как и два года назад. Несмотря на летний день — темный костюм, крахмал белой рубашки, дорогой, но скромный галстук, депутатский значок на лацкане.
— Здравствуй, Ельцов, — сановно кивнул головой главный. Но руки не протянул.
— Здравствуйте.
— Вернулся?
— Как видите.
— Дурь из тебя там выбили.
Ельцов усмехнулся.
— Чего молчишь? Обижен. На кого, на партию обижен? Наказали тебя? Да, наказали, но для твоей же пользы. Работаешь?
— Работаю.
Злость медленно поднималась, захлестывая сердце.
— Кем работаешь?
— Тренером.
— Пристроился, значит, на легкие хлеба. А почему на БАМ не поехал или на Тайшет?
— Вы что-то путаете. Тайшет давно построили…
— Не лови меня на мелочах, ишь ты! Тайшет — это иносказательно. Пришел бы ко мне, я тебе помог бы на грандиозную стройку на Диксоне попасть. Повкалывал, трудом смыл пятно, авторитет в коллективе заработал, в партию вступил бы.
К бровке тротуара подъехал «Москвич», из его открытого окна магнитофонный голос Аркаши Северного пропел:
Ведь я институтка,
Я дочь камергера…
— Гадость какая, — сказал главный, — что поют, что слушают! А может, тебе нравится?
— Нравится, очень нравится.
— Не наш ты, я за тобой давно это приметил. Не наш, — печально изрек главный.
— Это точно. Не ваш я. Только, к сожалению, долго сам этого не знал. А то бы от армии закосил да в Африке с автоматом не бегал. Поздно я понял, что не ваш. А на партию вашу я положил с прибором.
Ельцов повернулся и пошел через улицу.
— Гнилой ты! Гнилой! — в спину ему крикнул главный.
Но Ельцов уже перешел улицу. И она, как пограничная река, вновь разделила прошлое и настоящее. На той стороне осталась редакция с бегущей на фронтоне строкой, повествующей, что народ и партия едины, главный редактор с алым депутатским значком на лацкане номенклатурного костюма, утренние мрачные мысли.
Он перешел реку и шагнул в другой мир. И в мире этом стояли у памятника Пушкину «часовые любви», в нетерпеливом ожидании сидели на лавочках хитроглазые пожилые дамы, забавный парень в джинсах играл с ушастой таксой.
— Ушел, оставив за собой выжженную землю, — вслух подумал Ельцов.
— Вы это мне? — повернулась к нему миловидная женщина.
— Нет. Я просто вспомнил Пушкина.
— Что-то я не припоминаю этих строк.
— Я тоже.
Он быстро шел по улице Горького. Миновал ресторан ВТО, Елисеевский и свернул в Козицкий переулок.
Золотой жил на Вахрушенке. Когда-то это был самый жиганский центровой район. Много лет назад, до всяких там революций и прочих неприятностей, купец Вахрушин построил здесь доходные дома. Селился в них небогатый служивый люд, хозяева мелких лавочек. В глухих закоулках бесконечного двора, соединенного арками, жили московские люмпены: мелкие ремесленники, извозчики, трактирные половые, банщики.
Дурная слава была у Вахрушенки. Пережила она революции и войны и осталась все тем же жиганским местом в самом центре столицы развитого социализма.
Золотой жил на так называемом заднем дворе. Ельцов вошел в подъезд, в котором, на удивление, было чисто и не воняло кошками, по стертым каменным ступенькам поднялся на третий этаж. У пятой квартиры лежал ворсистый половик, дверь была аккуратно обита синим дерматином. Старая эмалевая табличка с цифрой пять осталась, видимо, от давних вахрушинских времен. И звонок был старый, такой же, как и на двери его квартиры, и надпись по кругу: «Прошу повернуть».
Юра повернул ручку. Послышались шаги, дверь отворилась. На пороге стоял человек лет семидесяти, белая шелковая майка выгодно оттеняла синь затейливых татуировок.
— Тебе чего, мил человек? — усмехнулся фиксатым ртом пожилой господин.
— Мне бы Виктора.
— А ты кто будешь, любезный?
От голоса его и манер повеяло тюремной этикой.
— Я от Петро.
— Заходи, мил человек.
Ельцов шагнул в чистую прихожую.
— Так чего тебе надо? — снова поинтересовался хозяин.
— Разговор к Виктору имею.
— Нет его дома, я его братан старший. Алексей.
Хозяин коротко и цепко пожал Ельцову руку.
— Юрий.
— Ага. Понял я. Тебя Витек давно ждет. Ты в мае откинулся?
— Да.
— Не торопился к нам, не спешил.
— Беспокоить не хотел солидного человека.
— Это хорошо, что ты жизнь так понимаешь. Но Витька нет. Хочешь, со мной посиди. А хочешь, поищи его в «Яме».
— Я пойду поищу его.
— Иди, милок.
У входа в «Яму» по воскресному дню толпился народ. Очередь заворачивала за угол на начало Столешникова. Но Ельцов уже знал секретный ход. Он вошел под арку, миновал гору пустых ящиков, открыл дверь, обитую жестью, и спустился по ступенькам.
— Ты куда? — возник на его пути человек в грязной белой куртке.
— К своим.
— Кто свои-то?
— Голубев Валька, Тарас…
— Иди.
В зале, как всегда, пахло кислым пивом и табаком. Гул встретил его. Словно собралась толпа покачать права с лагерной администрацией.
— Юрка, здорово!
Навстречу ему шел веселый и добродушный актер Валька Голубев.
— Привет, Валя.
— Ты к нам?
— Я Золотого ищу. Ты его знаешь?
— Естественно.
— Он здесь?
— Вон! — Валька кивнул на столик в углу. За ним сидели трое. — С Усковым и Смолиным в железку заряжает.
Ельцов знал Володю Ускова и Гену Смолина. С ними сидел человек в дорогом светлом костюме.
— Пошли к нам, пока они не отыграют.
И это была правда, беспокоить человека во время игры, особенно такой серьезной, как железка, не полагалось.
За крайним столом за бутафорской колонной сидела вся развеселая компания. Видимо, с деньгами было туговато, судя по пиву и соленой рыбе.