— Как я могу бросить тебе палку, если ты, дуреха, меня к ней не подпускаешь, — сказала она собаке.

Наконец Рената отдала свой трофей. Палка высоко взлетела и тут же вернулась — в зубах у собаки.

Женщина вдруг заметила, что на нее наставлен круглый глаз объектива. На мгновение она увидела себя такой, какой ее видит мужчина — темный крохотный силуэт на фоне всех оттенков серого и белого, угловатая фигурка с четкими контурами. Он словно хотел застать ее врасплох. Разве она сделала что-то плохое? Спрятав лицо за фотокамерой, мужчина целился в нее, точно из револьвера. Она должна была бы к этому привыкнуть — он часто ее фотографировал, но сейчас, как вчера вечером, когда она стелила постель, ее снова накрыло волной злобы. Она отвернулась. Он догнал ее, и теперь они шагали молча. Тугой ветер, забивавший рот, заставлявший щурить глаза, служил оправданием их молчанию. Чем дольше они молчали, тем меньше оставалось слов для объяснений, тем большее облегчение это приносило. Его мысли были устремлены куда-то влево, в море, витали над скорлупками рыбачьих ботов и приземлялись на островах, в чужестранных краях, где попало. Ее — все время возвращались к дому, к содержимому ящиков и сумок, скользили по датам настенного календаря, проверяли счета. Молчание не было тягостным — хорошо, когда есть человек, с которым можно помолчать. С внезапным умилением она подумала: «Так молчать — большое искусство» — и мысленно повторила эту фразу несколько раз. Фраза ей понравилась.

— Взгляни, — сказал он, показывая на тучу, несущуюся вдоль береговой линии очень низко, чуть не задевая верхушки сосен. Ему тут же загорелось сделать такой снимок: женщину на фоне тучи. Обе насупленные, чреватые грозой, которая, однако, так и не отзовется раскатами грома, не сверкнет молниями.

— Встань там, — крикнул он ей, а сам попятился к кромке воды и посмотрел в видоискатель.

Объектив был настроен на слишком близкое расстояние: он видел только скривившееся от ветра лицо женщины с вертикальной бороздкой между бровей и посиневшими от холода губами. Ветер то и дело залеплял лицо волосами, а она, неуклюже цепляя прядки пальцами, все пыталась откинуть их назад, состроить мину получше, но было уже поздно. Затвор аппарата щелкнул. Она недовольно отвернулась.

— Ну, погоди минутку. Вот так очень красиво, — он отступил еще на несколько шагов и угодил ногой в воду — в ботинке сразу захлюпало.

Она злилась на себя за то, что пытается позировать, что ей хочется выйти на фото как можно привлекательнее. С приставленным к лицу фотоаппаратом, он обретал над ней какое-то несправедливое превосходство, ей казалось, что он оценивает ее, мерит сощуренным глазом, под прицелом которого она уменьшается, превращаясь в неодушевленный предмет. В сущности, она не любила, когда он ее фотографировал — перед стеклянным глазком объектива, который он, как маску, прикладывал к лицу, она становилась беззащитной, будто просвечиваемой насквозь, и хотя это сулило ей своего рода бессмертие — ведь, можно сказать, он увековечивал ее, — но одновременно лишало сил и еще больше ему подчиняло. Ее всегда удивляли женщины, работающие фотомоделями, эти юные профурсетки, старавшиеся, когда он их снимал, пококетливее надуть и без того пухлые губки, откинуть с вызовом голову, мол, им есть что выставить на продажу, совсем как перекупщицам-спекулянткам. Что называется, товар лицом. Ничего удивительного, что он с ними спал. Сознавал ли он, какую власть обретает над людьми благодаря своему фотоаппарату? Только тогда его лицо оживлялось. Мысленно она снова увидела его перед телевизором с банкой пива в руках — лицо опустошенное, будто там, в середке, ничего нет.

— Хватит меня фотографировать, — сказала она хмуро. Не говоря ни слова, он навел камеру на Ренату и некоторое время гонялся за ней: та без конца ускользала из кадра, бегала зигзагами, петляла.

Он почувствовал себя задетым за живое. Порой она умела сказать пару вроде бы нейтральных слов, но так, будто закатывала пощечину. Как ей это удавалось? Рядом с ней он ощущал себя мальчишкой, ребенком. Она могла больно ранить его в самый неожиданный момент. В его арсенале был единственный надежный контрудар: спрятать своего короля за другими пешками, а ее, непредсказуемую женщину, — игнорировать, избегать, умышленно не замечать, не давать хода, обойти с фланга, пожертвовать ею, пренебречь, отодвинуть подальше, как во время фотосъемки, и постоянно держать под угрозой шаха — эту угловатую фигурку на фоне разных оттенков серого. В ответ она неожиданно меняла тактику — сама отдавалась в его руки, будто становилась меньше, превращаясь в потерянную, беззащитную девочку с седеющими волосами, сбавляла тон, размякала. Ластилась совсем как Рената.

Он бросился вдогонку за собакой. Рената, зажав в зубах длиннющую палку, настойчиво приглашала с ней поиграть. Он схватился за свободный конец палки и поднял вверх вместе с собакой. Ренате не впервой было так забавляться. Игра в мертвую хватку. Испытание на прочность челюстей. Он закружил в воздухе висящую на палке собаку, Рената летала чуть ли не на высоте его пояса. И тут он услышал крик и увидел бегущую к нему жену. Приостановился, и Рената благополучно приземлилась на песок. Лицо подбежавшей к нему женщины было перекошено злобой.

— Что ты вытворяешь? Спятил? Ты же можешь ее покалечить! Совсем рехнулся? — кричала она. — Крыша у тебя, что ли, поехала, придурок несчастный?

Он едва не задохнулся от обрушившихся на него оскорблений. На долю секунды ему показалось, что она его сейчас ударит. Ренату, все еще не выпускавшую палку из пасти, слегка пошатывало.

— Да отвали ты, ненормальная, — тихо сказал он и повернул к дому.

От обиды хотелось плакать. В горле застряло сдерживаемое злое рыдание, колючий шар, который надо выкашлять. Вернусь домой, соберу манатки и уеду, думал он. Или нет, брошу все как есть, сяду в машину и укачу. Обратно в город. Пускай все летит в тартарары, это конец. Как-нибудь без него не пропадет. Молодая еще, найдет себе другого, и вообще, пусть делает, что хочет. И вдруг подумал: он же старался. Эта мысль неожиданно его растрогала. Старался же, черт побери.

Когда она вернулась в дом, он сидел перед телевизором и пил пиво. Она переоделась и поставила чайник на плиту.

— Хочешь чаю? — спросила.

— Нет, — буркнул он.

— Ну прости, — выдавила она и внезапно почувствовала слабость, будто долго брела, увязая в песке. Никогда еще, ни разу в жизни он не попросил прощения первым. Она закурила.

— Ты могла бы здесь не курить? — бросил он через плечо.

Она вышла на веранду. Чайник засвистел, но она не услышала. Он встал и выключил газ. По телевизору шла передача о сельском хозяйстве. Рената таскала из корзины щепки, кидала и ловила их на лету.

— Как думаешь, чем все это закончится? — спросила она, усаживаясь в кресло рядом с ним.

— Что — закончится?

— Ну все это, у нас…

Он пожал плечами. Вскинул на нее глаза, но, не вынеся ее настойчиво-вопрошающего взгляда, отвернулся.

— Разожгу-ка я камин.