Как меняют образ мыслей три извещения о принятых рассказах!»

«20 января, 19

Ночи так унылы теперь, а серые дни без солнца так коротки. Весь день я работаю и думаю, а когда приходит вечер, мрак опускается на мою душу. Я не могу описать это чувство. Оно невыносимо, хуже, чем любая физическая боль. Если все же попытаться описать его словами, я испытываю глубочайшую, ужасную усталость, не тела или ума, но чувств, и вместе с ней навязчивый страх перед будущим… любым будущим… даже счастливым… пожалуй, больше всего перед счастливым, так как в этом необычном настроении мне кажется, что для того, чтобы быть счастливой потребуется больше бодрости… больше сил, чем есть у меня. Мой страх принимает фантастическую форму: мне кажется, что слишком хлопотно быть счастливой… на это потребуется слишком много энергии.

Позволю себе быть честной… хотя бы в этом дневнике. Я отлично знаю, что случилось со мной. Сегодня на чердаке я рылась в моем старом сундучке и нашла пакет с письмами, которые Тедди писал мне в первый год своей учебы в Монреале. Я по глупости села и перечитала их все. Это было чистым безумием, и теперь я за него расплачиваюсь. Такие письма обладают ужасной способностью воскрешать прошлое, и теперь меня осаждают мучительные иллюзии и незваные призраки — маленькие обманчивые радости былого».

«5 февраля, 19

Моя нынешняя жизнь никогда не кажется мне такой же, какой она была прежде. Что-то исчезло. Не могу сказать, чтобы я была несчастна. Но жизнь представляется бессмысленной и бесцельной. В целом я получаю от нее удовольствие, в ней много приятных моментов: мой растущий успех (по меньшей мере что-то вроде успеха), и обостренное восприятие окружающего мира, и минуты восторга и интереса. Но за всем этим остается томительное ощущение пустоты.

Это все потому, что „до самых колен снег пушистый“[60], и я не могу пойти на прогулку. Что ж, подождем оттепели, когда я смогу убежать к благоуханию еловой смолы, к покою белых полей, к „приятностям холмов вечных“[61]— какое красивое старое библейское выражение! — и со мной снова все будет в порядке».

«6 февраля, 19

Вчера вечером я почувствовала, что не могу больше выносить эту вазу с сухими травами на моей каминной полке. Что, если эти травы стоят здесь уже сорок лет? Я схватила вазу, распахнула окно и разбросала травы по лужайке. Это принесло мне такое успокоение, что всю ночь я спала как младенец. Но сегодня утром кузен Джимми собрал их все и тайком от теток вручил мне, мягко предупредив, чтобы я не позволила им „улететь“ снова — Элизабет была бы в ужасе.

Я поставила их обратно в вазу. От судьбы не уйдешь».

«22 февраля, 19

Сегодня был кремовый, туманный закат, а потом лунный свет. И какой лунный свет! Это одна из тех ночей, когда спишь и видишь в счастливых снах сады и друзей, ощущая сквозь сон великолепие и сияние белого лунного мира за окнами — подобно тому, как человек внимает звучащей в его уме нежной, далекой музыке и словам, что рождаются из нее.

Я ускользнула из дома, чтобы прогуляться в одиночестве по волшебному миру великолепия и блеска. Я прошла через сад, по снегу, исполосованному черными тенями деревьев, поднялась на сверкающий белый холм, над которым стояли звезды, прокралась вдоль опушек туманных и таинственных еловых лесочков и по застывшим просекам, где ночь пряталась от лунного света, побродила по задумчивому полю, где чередовались пятна цвета черного дерева и слоновой кости, встретилась с моим давним другом, Женщиной-ветром. И каждый вдох был поэзией, а каждая мысль наслаждением, и я вернулась домой с чистой душой, омытой в громадной хрустальной купели ночи.

Но тетя Элизабет сказала, что любой, кто увидит, как я брожу одна в такой поздний час, сочтет меня сумасшедшей. А тетя Лора сделала мне чашечку горячей настойки из черной смородины, чтобы я не простудилась. И только кузен Джимми отчасти понял.

— Тебе захотелось от всех убежать. Уж я-то знаю, — шепнул он.

— Со звездами паслась душа моя

В лугах заоблачных эфира[62],

— шепнула я в ответ».

«26 февраля, 19

В последнее время сюда из Шрузбури часто приезжал Джаспер Фрост. Но не думаю, что он приедет снова… после нашего разговора прошлым вечером. Он сказал мне, что любит меня любовью, „которая будет длиться вечность“. Но я сочла, что вечность с Джаспером показалась бы мне слишком длинной. Тетя Элизабет была немного разочарована — бедняжка. Ей нравится Джаспер, а Фросты — „хорошая семья“. Мне он тоже нравится, но он слишком чопорный и прилизанный.

— Тебе хотелось бы иметь неряшливого поклонника? — пожелала узнать тетя Элизабет.

Этот вопрос поставил меня в тупик. Потому что иметь неряшливого поклонника мне совсем не хотелось.

— Но ведь есть счастливая середина, — запротестовала я.

— Девушка не должна быть слишком привередлива, когда…

Я была уверена, что тетя Элизабет собирается сказать: „Ей почти двадцать четыре“. Но она изменила эти слова на: „сама не совсем без недостатков“.

Жаль, что покойный мистер Карпентер не может услышать подчеркивания тети Элизабет.

Они убийственны».

«1 марта, 19

Чудесная музыка ночи вливается в мое окно из рощи Надменного Джона. Нет, теперь уже не Надменного Джона…

Из рощи Эмили Берд Старр!

Я купила ее сегодня, на доходы от моего последнего цикла рассказов. И она моя… моя… моя! Все, что есть прелестного в ней принадлежит мне: залитые лунным светом дорожки, громадный вяз на фоне звездного неба, тенистые маленькие лощинки, июньские колокольчики и папоротнички, хрустальный источник, ветер, что звучит слаще, чем старая скрипка из Кремоны[63]. Никто никогда не вырубит рощу и не осквернит никаким иным способом.

Я так счастлива. Ветер — мой товарищ, а вечерняя звезда — моя подруга».

«23 марта, 19