(Однако, с другой стороны — пусть только разум шепчет это, ни звука вслух, — разве папа, да и все они, понимали что-нибудь в живописи? И разве она сама не замечала, какие потертые были у мистера Робинсона манжеты? Можно объяснить это небрежностью творческой натуры, а можно сделать вывод, что мистер Робинсон отчаянно нуждался в этих гонорарах и поэтому поощрял заоблачные ожидания в платежеспособном ученике.)

Шарлотта написала домой, но папин ответ был высокопарно уклончивым. Тщетно гналась она за правдой, продираясь сквозь заросли придаточных предложений, пока не поняла, что ответа придется ждать до рождественских каникул. Тем временем Шарлотта поставила себе задачу не обнаруживать и не признаваться самой себе или кому-то другому, как сильно она ненавидит барышень, которых учит. А перед Энн встала задача прижиться, притерпеться хоть как-нибудь. И Энн это сделала. Она никогда не смогла бы сделать так, как это происходило с остальными; как револьверы входят в кобуру, думала Шарлотта, восхищаясь и отчаиваясь, или как тот ящик в папином столе, где для баночки с белым песком имелась своя специальная, маленькая и точно вымеренная ямочка. Но и не состояла сплошь из неуклюжих зазубренных краев и шишек. Она рука об руку, с милой улыбкой прогуливалась с другой девочкой. Не нужно было объяснять ее поступки, извиняться за нее. Можно было даже на довольно продолжительное время забывать о ней.

Вернувшись домой на рождественские каникулы, Шарлотта почувствовала, будто с ней сыграли какую-то шутку. Она находилась вдали отсюда, зарабатывала свой хлеб, становилась личностью, которую мир обязан был, пусть и весьма небрежно, признавать: купалась в холодной стихии перемен. А дома все осталось почти сверхъестественно неизменным. Ах, Эмили, кажется, подросла на дюйм, а Брэнуэлл отпустил жидкие усы, за которые без конца себя дергал, будто хотел заставить их расти быстрее. Но устремленные на нее взгляды не выражали ничего, кроме оживленной, гладкой обыденности, как будто она только что ходила на почту. Эмили с готовностью открыла свою шкатулку для письма, чтобы показать Энн последние хроники Гондала; Брэнуэлл говорил о великих свершениях в Ангрии. Роу-Хед был сном, а это пробуждением — или наоборот?

Будучи близорукой, Шарлотта привыкла прибегать к помощи ладоней, если роняла булавку или наперсток. Опускалась на колени, простирала ладони и скользила ими, рисуя на полу осторожные круги, пока кожа не получала нужный холодный сигнал. Она принялась делать что-то вроде этого, наблюдая за Брэнуэллом: нащупывала мелкие шероховатости на гладкой поверхности. О Королевской академии не упоминали. А когда Шарлотта все-таки невзначай спросила о ней, Брэнуэлл только сказал:

— Ах, это. Старая песня. Не сложилось. Впереди другие планы.

Он говорил беззаботно, но в этой беззаботности улавливалась пронзительная нотка. Когда пришла его очередь помогать в воскресной школе, которую недалеко от дома построил папа, он стенал и вскипал от раздражения:

— Они такие тупые, ленивые дьяволята, что я с ума схожу. Пока послушаешь, как они читают несчастные три строчки, целая вечность проходит. Клянусь, они специально их растягивают, чтобы поиздеваться. И потом, ясно как день, что все это для них ровным счетом ничего не значит. Ну и действительно, зачем им это?

В голосе Брэнуэлла звучал вызов, но он то и дело оглядывался через плечо, чтобы папа не оказался в пределах слышимости.

— Не допускай, чтобы Энн такое от тебя слышала, — сказала Шарлотта. — Она подумает, что ты серьезно.

— Она слишком много времени проводит с тетушкой. Если не будет осторожной, начнет пахнуть серой и адским пламенем. — Улыбка брата была деланной и свирепой. — Кроме того, кто сказал, что я несерьезно?

Позже, в церкви, Шарлотта наблюдала, как он угрюмо загоняет воскресных школьников на скамью, а потом садится поодаль и упирается взглядом в стену. Когда началась проповедь, Брэнуэлл фыркнул и достал из кармана книгу. Непорочное видение скользнуло за высокими зарешеченными окнами: снег.

— Я намерен пойти посмотреть, как он ложится на верхней пустоши, — сказал тем вечером Брэнуэлл.

Энн бросила взгляд на закрытую дверь кабинета.

— Папа будет волноваться.

— Папа не узнает. — Брэнуэлл раздраженно передернул плечами. — Ради всего святого, папе необязательно все знать. Я выскользну через заднюю дверь в кухне. Если он спросит, скажИте, что я пошел спать.

Было начало одиннадцатого — папа и тетушка уже давно совершили еженощный выход из жизни дома, — когда Шарлотта, читавшая за столом с Эмили, услышала скрип задней двери, а потом тяжелые шаги вверх по лестнице. Она взяла свечу и пошла следом за братом.

— Брэнуэлл. — Дверь его спальни была приоткрыта. — У тебя не горит свет?

— Нет нужды. У меня перед глазами до сих пор стоит это ослепительно-белое сияние. Заходи, заходи.

Брэнуэлл сидел на кровати. Вид у него был изнуренный, скулы выдавались вперед, длинные каштановые пряди влажных волос покрывали высокий лоб.

— Глубокий снег повсюду. Огромные резные груды. Во всем этом есть какая-то неимоверно расточительная красота. Словно кто-то написал шедевральную фреску на стене, а потом, не дав краске высохнуть, приложился к этой стене кувалдой. — При этих словах он убийственно рассмеялся, коротко покачав головой. — Ты, надеюсь, читала новые хроники Ангрии, а не тратила время на пустые фантазии? Что думаешь? Удивляет ли тебя Нортенгерленд?

— Мне удивительна его смелость. — Да, ее окутали последние сообщения Брэнуэлла о событиях в нижнем мире, она боролась с их тягой, почти сдавалась. Но не до такой степени, чтобы не замечать, как яростно меняется почерк Брэнуэлла, иногда прямо посреди предложения. — В каком-то смысле я этим восхищаюсь — восхищаюсь им, поскольку он становится таким могущественным. А ведь он может стать и разрушительным.

— О да. — Брэнуэлл удовлетворенно кивнул, приковав взгляд бледных глаз к пламени свечи. — Его мощь растет.

Шарлотта поставила свечу на ночной столик.

— Брэнуэлл, что произошло? Я все это время думала… Отправляясь работать учительницей в Роу-Хед, я знала, что ты тоже скоро покинешь дом в поисках своего мира. Все говорили о Лондоне и Королевской академии, и мысль о том, что мы все делаем что-то новое, помогала. А теперь никто ничего об этом не говорит…

— Потому что сказать нечего, — резко перебил ее Брэнуэлл и, помедлив, изобразил скучающий зевок. — Я обнаружил несоответствие некоторым вступительным требованиям. Вот и все. Что за шум вокруг простой вещи?

Шарлотта продолжала наблюдать за ним.

— Простых вещей не существует.

— Верно, верно. Ой, как верно. — Он откинулся на спинку кровати и холодно улыбнулся потолку. — Передай мне вон те скрижали. Ох, запястье болит. Неудачно нанес удар в боксерском клубе на прошлой неделе. Знаешь, старик Моисей, похоже, был тем еще мордоворотом. Тащить с горы заповеди, огромные, тяжеленные могильные плиты… Но… серьезно, в Лондоне ничего не произошло. Милая моя Шарлотта, следует сдерживать эту свою тягу к мелодраматической интерпретации событий.