— Хочешь сказать, в качестве сотрудника?

— В качестве спасителя. О, не то чтобы все резко пошло под откос или что-то в этом роде — так было бы слишком пасмурно. — В последнее время Брэнуэлл сыпал такими вот цветистыми фразами: похоже, источником были другие издания, на которые он подписался, в том числе спортивные журналы, посвященные боксу и крысиной травле, с изображениями мускулистых франтов в узких брюках, нападающих друг на друга. — Только сдается мне, он утратил былую свежесть. Ему нужна новая кровь. Ему нужен кто-то вроде меня, кто читал его так долго, что может скопировать стиль издательства неотличимо, как четырехпенсовик неотличим от грота[31]. Только я добавлю им оригинальности, блеска и смелости. Похоже, я не позволяю ложной скромности сдерживать себя.

— Но сможешь ли ты это? — удивленно спросила Шарлотта. — Сможешь ли ты стать писателем?

«Разрешено ли это?» — вот что она чуть не сказала.

— Конечно, а откуда, по-твоему, берутся писатели? Ими не рождаются, как дофинами или принцами Уэльскими. Писатели делают себя сами.

Шарлотта почувствовала нервную дрожь, которая в кои-то веки не была виновато запретной. Наоборот, она, казалось, открывала новые возможности — перебросить мост через берега настоящего и приемлемого.

А значит, вперед, к двери кабинета. Стук. Папин высокий, сильный голос, спустя мгновение произносящий: «Войдите». И маленький кислый глоток любопытства: каково оно, обладать властью задерживать посетителя у двери, заставлять людей ждать, хотя ждать нечего?

— Дорогая моя Шарлотта, это на тебя не похоже. Нарушать уединение часа, священного для причуд моего пищеварения. И все-таки, должен сказать, я нахожу в этом приятное новшество.

У папы сейчас одно из самых оживленных и мягких настроений. Многообещающе, хотя все может быстро перемениться. Чахлый огонек краснел за каминной решеткой, будто маленькое напуганное существо. На столе выпуски «Мэркури Лидс» и «Галифакс Гардиан», колонки энергично исписаны пометками: папа все время вел оживленную переписку, ни один вопрос не оставлял его равнодушным. Шарлотта положила книгу.

— О, что у нас тут? Конечно, не одно из моих скудных литературных излияний?

— Да, папа. Твои «Загородные поэмы». Я читала их с большим удовольствием, и они натолкнули меня на мысль. Я подумала о собственных сочинениях, которые в последнее время зреют во мне. Особенно теперь, когда заканчиваются каникулы в Роу-Хеде и, вглядываясь в вероятные очертания своего будущего, я… я чувствую, что дух мой пребывает в некотором унынии.

— Милая моя, ты несчастна в Роу-Хеде? — И тут же, с быстротой захлопываемой двери добавляет: — Я хочу сказать, есть какие-то жалобы на то, как там с тобой обращаются?

Давай же, не смотри на это как на неудачу.

— Нет. Нет, ничего такого конкретного нет, я понимаю, что вполне хорошо устроена…

— Твои слова чрезвычайно меня утешили. Зная мисс Вулер и ее заведение, я так и предполагал; тем не менее радостно слышать из твоих собственных уст, что ты удовлетворена работой там.

Он улыбнулся благодушно, ожидающе; его рука принялась блуждать по пиджаку в поисках цепочки часов.

— Но мысли о будущем, папа, — хотя теперь я прекрасно понимаю положение нашей семьи и то, что я должна зарабатывать себе на жизнь, по меньшей мере пока, — все больше занимают меня. Будущее огромно, оно представляется мне бескрайним морем, и я задумываюсь, а только ли на этом судне можно по нему плыть. И, пересматривая твои стихотворения, я спрашиваю себя, могла бы я в какой-то степени последовать твоему примеру…

— Милая моя Шарлотта, у тебя сложилось в корне неправильное представление о моих незначительных публикациях. Это было давно. Их напечатали в местном издательстве, без выгоды для меня, да я и не помышлял о таковой: моральные наставления для бедных, несколько сдобренные увеселением, — вот их единственное предназначение.

— Да, папа, но ведь тебе нравилось их писать, не так ли? Помню, ты рассказывал, что минуты и часы пролетали незаметно, ты был так поглощен ими, что забывал поесть.

— Правда? Я уже давным-давно не вспоминал о них. Безусловно, написание литературных произведений является приятным и плодотворным упражнением для ума.

— А не может ли это стать чем-нибудь большим? Ты знаешь, мы все с раннего детства любим писать, и я полагаю, что это само по себе дает нам определенные преимущества. С недавних пор Брэнуэлл ищет возможность стать одним из авторов «Блэквудз». Мне это представляется… более соответствующим моему темпераменту и склонностям, чем работа учительницы, другим судном, на котором можно плыть по морю. Если бы я всецело и усердно посвятила себя сочинительству, это могло бы оказаться вполне надежным кораблем, не так ли?

— Дорогая моя Шарлотта, ты меня тревожишь. Я почти склонен осудить Брэнуэлла, если эти идеи в твою голову вложил он, хотя я уверен, что твой брат действовал из лучших побуждений. Многочисленные таланты Брэнуэлла, может быть — повторяю: может быть, — приведут его в конце концов к признанию в литературном мире. Но нельзя допускать мысли, что в подобной профессии ты, как молодая женщина, сможешь найти свое будущее. Да, видимо, я допустил небрежность, не предупредив тебя с достаточной серьезностью о вреде подобных пристрастий. Я всегда снисходительно воспринимал тягу к бумагомарательству — да, с пониманием, опираясь на собственный опыт; но этой тяге необходимо постоянно противопоставлять более строгие обязанности и реалии жизни.

— Папа, я в полной мере осознаю все это. Не знаю, смогла бы я зарабатывать себе на хлеб весь прошлый год, если бы этого не понимала. — Внутренний голос подсказал: «Осторожно: приглуши этот мятежный тон, смотри, какой кварцевый блеск появился в его глазах». — Просто я… я думаю, а не может ли во мне оказаться ресурс, который был бы полезным в этой реальной жизни, пусть бы даже он и происходил от воображения. История знает женщин, которые писали…

— Да, писали, но это редко являлось их единственным занятием. В ином случае ничем хорошим это не закончилось бы. Милая моя Шарлотта, ты ни на миг не должна позволять этой иллюзии искушать тебя. Литературная стезя, связанная с определенной степенью известности в обществе, всегда должна быть сомнительна для женщины, если только женщина определенным образом не защищена почтенной независимостью или браком, которые призваны уберечь ее от печально известного непостоянства заработков автора. Жалованье учительницы или гувернантки может быть недостаточно щедрым, но оно регулярно. А самое главное, существует угроза женскому характеру — я бы даже взял на себя смелость сказать, женской душе — в решении посвящать столь значительную часть времени витанию в мечтах и плетению грез. Искушение кроется даже в том случае, когда пером водит мужская рука. Для женщин же, которые по природе своей чаще попадают в капкан болезненных фантазий, угроза просто страшна.

— Папа, я надеюсь и верю, что никогда не стала бы пренебрегать своим долгом, если бы серьезно занялась сочинительством…