Юрка покорно разделся, являя торс, накрепко стиснутый грязными бинтами наподобие корсета. Клавдия присела на корточки у него за спиной и, обжигающе дыша в затылок, принялась осторожно разматывать бинты.

В какой-то момент от жаркого дыхания, от нежных девичьих прикосновений у парня закружилась голова. Юрку охватило нестерпимое, невесть откуда взявшееся желание отблагодарить, поцеловать эти заботливые руки, и он, зажмурившись, неумело ткнулся губами в тыльную сторону правой Клавдиной ладони.

Он был внутренне готов к любой, вплоть до пощечины, реакции. Однако же ничего страшного не произошло — Клавдия даже не отдернула руку, а просто остановилась, застыла, словно ожидая, что будет дальше. И тогда Юрка снова поцеловал ее руку, на этот раз много увереннее и сильнее. И на этот раз Клавдия отозвалась — просунув свои руки у него под руками, она крепко сжала его плечи, одновременно прижимаясь к голой Юркиной спине всем своим налитым, горячим телом.

— Васенька, Василёк, хороший мой, — зашептала она и порывисто, словно боясь не успеть и торопясь получить все, начало целовать его сперва в затылок, потом в шею, потом…

* * *

— …Юра, Юрочка, хороший мой…

Барон осторожно, словно в полусне, высвободился из кольца обвивающих его рук, поднялся, с грохотом опрокинув стул, склонился к лицу Ирины и, не отрывая взгляда от ее глаз, провел пальцами по задней стороне шеи, затем скользнул вверх, зарывая пальцы в копну волос на затылке, и коснулся губами ее губ, как бы ставя точку в финале прелюдии.

После чего легко, словно пушинку, подхватил Ирину на руки и понес за ширму…

И столько было в этом его порыве нежной страсти и страстной нежности, что присутствовавшая при этой сцене Влюбленность досадливо, до крови прикусила нижнюю губищу. А Любовь, плохо скрывая торжество, целомудренно покинула квартиру, неслышно прикрыв за собою дверь…

* * *

— …Бельдю-ууга! Ты о чем думаешь?! Что я тут надрываюсь-то, ради тебя?!

— Так я сам в полном недоумении, начальник.

— Короче…

— В том-то и дело, что к ночи.

— Ты пойми, Бельдин, иногда — оно, действительно… того… Конечно, преждевременно в этих стенах языком чесать, но… Действительно будет лучше. Надеюсь, не надо объяснять кому?

— А ты что, начальник, в самом деле во мне увидел, кому надо объяснять? Да, если хочешь знать, я, когда помоложе был, таких, как ты, через очки не видел! Меня меньше чем майоры не допрашивали!

— Вот только давай не будем начинать заслугами меряться? Раньше — это раньше. А вот нынче тебя, считай, с поличным…

— Это да, боюсь, меня-то хапнули. Меня-то трудно отрицать.

— Ну и? Сам посуди: зачем следователю проблемы создавать? Пиши чистосердечное, и по-товарищески так к суду и подойдем.

— Вот у тебя, начальник, лицо вроде умное, а ты всё… Вот меня очень колышут проблемы какого-то следователя. А о прошлом и за остальных спрашивать и не начинай. Не порти о себе впечатление.

— А что так? Шибко тёмное?

— Наше прошлое не любит, когда о нём выпытывают. А когда о нём начинают при посторонних разглагольствовать — портит будущее. Так что я лучше того, помолчу. Как бы многозначительно. И вообще, если хочешь знать, я эту тарелку на помойке нашел.

— Где-е?

— В Кулунде! Спустился давеча ведро мусорное выносить, гляжу — посудина грязная валяется. Думаю, эге ж! Видать, кто за ненадобностью выкинул. Я и подобрал.

— Ты сам-то себя сейчас слышишь? Это ж поповский фарфор! Кто его, дурья твоя башка, на мусорку по доброй воле выкинет?

— А я почем знаю? Душа человеческая — в потемках. К тому же лично я алюминиевую посуду предпочитаю. Потому как ей сносу нет.

— Бельдюга! Ты меня хотя бы за идиота не держи, а?! Это блюдо было взято в прошлую субботу на квартирной краже!

— А мне, начальник, как-то фиолетово. Хоть из музея. На ней, на тарелке этой, не написано.

— Хорошо, допустим. Адрес?

— Чей?

— Твой, разумеется. Свой я знаю.

— Дык все больше по вокзалам маюсь. С постовыми договариваюсь, чтобы не гоняли.

— А ведро мусорное, стало быть, повсюду с собой таскаешь?

— Когда как.

— Не скажешь, стало быть?

— Естественно.

— А что так? Что-то под ванной припрятано?

— Не угадал — между наволочек в шифоньере…

Юрка возвратился из школы в четвертом часу. Поднявшись на третий этаж, он несколько раз настойчиво позвонил, однако дверь ему так и не открыли. Подивившись столь странному обстоятельству, он нашарил на дне своей планшетки ключ, отпер замок, протопал через прихожую в гостиную и с удивлением обнаружил там в полном составе семейство Алексеевых-Кашубских. Что для будничного дня было, мягко говоря, нетипично.

Женщины — мать, бабушка и Олька — плотным рядком сидели на гостевом диванчике, а отец примостился за обеденным столом, подперев голову единственной рукой. На полу стояли два чемодана, парочка же узелков и детская коляска с любимым мишкой сестры. Словом, мизансцена соответствовала классическому «присядем на дорожку» перед дальним путешествием.

— О! А я звонюсь-звонюсь. Колокольчик не работает, что ли?

— Явился, голубчик. Небось опять после школы с Санькой озоровать куда ходили?

— Никуда мы не ходили, ба. Просто после уроков сбор пионерский был. А вы чего все тут? И с вещами?

— Вот на море собрались. В кои-то веки, — отозвалась мама таким странным тоном, словно бы чувствовала себя в чем-то виноватой.

— Прямо сюда-сюда, — радостно подпрыгнула на диване Ольга, тыча пальчиком в висящую над диваном мамину акварель с морским пейзажем.

— Ни фига себе!

— Юрий! Опять эти твои жаргонизмы?!

— А чего вы меня-то не предупредили? Я ж не собранный?!

— А мы тебя с собой не берем, — хмуро сказал как отрезал отец, смерив Юрку суровым, колючим взглядом.

— Это почему?!

— Потому что ты — ВОР! А к морю могут ехать только порядочные, честные люди!

Юркино сердце камнем рухнуло вниз.

«Откуда?! Как он узнал?!!»

— Что глаза опустил? Стыдно? — Отец встал из-за стола. — Все, выходим, а то на поезд опоздаем.